Жизнь и приключения Заморыша

Он клещами выхватывает из горна раскаленное железо и бросает на наковальню. От железа во все стороны летят искры. Тарас Иванович слегка ударяет по железу небольшим молотком, показывая, где надо бить, а Гаврила, парень лет двадцати, с измазанным сажей лицом, бьет по этому месту тяжелой кувалдой: дзин-бом-бом!.. дзин бом-бом!..

- Что это они куют? - спросил я однажды Ильку.

- Все, - с важностью ответил он.

- Как это - все?

- А так. Потеряет мужик в дороге чеку - они чеку ему выкуют, чтоб колесо не упало. Лопнет шкворень - они шкворень сварят. Что хочешь сделают. Хоть грабли, хоть вилы, хоть лопаты - пожалуйста, сделайте ваше одолжение.

Илька прищелкнул пальцами и запел, притопывая:

Грабли, вилы да лопаты

Двадцать пар,

Вилы, грабли да лопаты

Хоть сто пар.

- Это я сочинил. Здорово? - подмигнул он мне.

Я сказал, что не очень. Разве это стихи: пар - пар, лопаты - лопаты? Надо, чтоб слова были разные.

- Ну, сочини лучше, если ты такой умный, - обиделся Илька.

На этот раз, подходя к кузнице, мы увидели около нее распряженную лошадь.

- Придется с уроками погодить, - сказал Илька. - Видишь, жеребец некованый стоит.

- Не ты ж его будешь подковывать, - возразил я.

- А кто ж? Не слышишь, что ли: отец с Гаврилой рессору сваривают.

Я думал, Илька воображает, но, когда мы подошли,, он шмыгнул в кузницу и оттуда вынес молоток, рашпиль и два ножа необыкновенной формы. Он ловко схватил лошадь за переднюю ногу, согнул ее и зажал у себя между колен. Лошадь не шелохнулась, покорно стояла на трех ногах и думала о чем-то своем. Стуча молотком по ножу, Илька принялся обрубать копыто.

- Ты, Илька, с ума сошел? Ей же больно!

Илька присвистнул:

- А тебе больно, когда ты ногти у себя стрижешь? Копыта у лошади - это вроде наших с тобой ногтей. Конечно, если мясо задену, так она долбанет за мое почтение, не очухаюсь.

- А зачем ты ей срезаешь?

- Зачем, зачем! Скажет же такое! А ты зачем себе ногти стрижешь? Попробуй хоть года три не стричь - они у тебя вырастут, как пики. И копыта растут. За три года могут вырасти такие, что лошадь станет выше колокольни.

Конечно, Илька врал: вот же коров не подковывают и копыта им не обрезают, а ростом они обыкновенные.

И овцы тоже. Но спорить с Илькой я не хотел и молча слушал, как он хвастает.

- Видишь эту штуку в копыте? Стрелкой она зовется. Ее тоже надо расчистить, только другим ножом, вот этим, видишь? Потом я прочищу рашпилем всю плоскость копыта, а потом раз, два - и подкова на месте. Это, брат, не всякий может. Надо, брат, иметь в пальцах ловкость, а в башке мозги. А я подковываю таких, какие и Гавриле не под силу. Как приведут такую скаженную лошадь, так отец сейчас же мне: "Эй, Илька, ну-ка, подкуй ее, а то как бы она не проломила Гавриле череп". Я подковываю, а Гаврила мне инструменты подает, вроде подручного моего.

В это время в дверях кузницы показался какой-то крестьянин с подковой в руке. Увидев Ильку около лошади, он закричал:

- Хозяин, дывысь, шо твий хлопэц з моей конягой робэ!

Выскочил Тарас Иванович, накричал на Ильку и отобрал у него инструмент.

- Подойди еще к лошади - я тебя проучу! - погрозил он. - Хочешь, чтоб она тебе череп проломила?

Илька засопел и, непонятно почему, показал мне кулак. Может, на всякий случай, чтоб я не вздумал смеяться? Но все равно, как только Тарас Иванович отошел, я засмеялся, и Илька чуть не побил меня.

Из белой глиняной хатки, что стояла рядом с кузницей, вышла Илькина мать и позвала нас обедать. Ели мы из деревянных разрисованных мисок за большим некрашеным столом. Сначала поели борщ с чесноком. Борщ был страшно вкусный. Гаврила раньше всех съел всю миску и сказал:

- Спасибо, Кузьминишна, я уже наелся.

Мать Ильки посмотрела на него своими карими ла- сковыми глазами, улыбнулась и молча налила ему еще борща, до самых краев.

Он съел и опять сказал:

- Не беспокойтесь, Кузьминишна, я уже сытый.

Хозяйка опять подлили ему два половника. Когда Гаврила и это съел, то больше уже ничего не сказал, а опустил глаза и стал к чему-то прислушиваться, наверно, к тому, как на плите, в жаровне, что-то шипело и всхлипывало. Кузьминишна положила ему в миску большой кусок говядины и много жареной картошки.

- Кушай, Гаврюша, - сказала она. - Рабочий человек должен много есть. Шутка ли, целый день махать таким молотом.

А Тарас Иванович ничего не говорил, только поглядывал на Гаврилу лукавыми глазами и еле приметно ухмылялся в свои длинные усы. Меня Кузьминишна тоже кормила усердно и все приговаривала:

- Кушай, кушай! Не дай бог, до чего ж ты худющий да щуплый.

После обеда Илька взял книжки, чернильницу-непроливайку, две ручки и повел меня в поле. Поле начиналось тут же, около кузницы.

Пшеница была еще зеленая и под ветром то ложилась, то поднималась, будто по полю ходили волны. Мы прошли до того места, где росли молоденькие подсолнечники. Я думал, что мы тут сядем и будем готовить уроки, но Илька оглянулся по сторонам и вытащил из-под рубашки какую-то железную штуку с длинной трубочкой. Он опять оглянулся, прищурил один глаз и стал целиться в подсолнечник.