Жизнь и деяния графа Александра Читтано. Книга 4

— Так вот, агентам в Бенгалии и капитанам компанейских судов приказано атаковать оные корабли при первой возможности, дабы захватить или уничтожить. Представьте, были б они под нашим флагом… Стерпеть и утереться — урон престижу империи, лезть в драку за чужой интерес — тоже не слишком разумно… Отдаю должное испытанной мудрости Вашего Высокопревосходительства. Но хотелось бы знать, Андрей Иванович: где предел уступкам, на которые следует идти, дабы не раздражать морские державы, и в какой мере мы готовы отстаивать против них уже не чужое, а свое? Сразу скажу: я всецело поддерживаю политику примирения с Англией; однако признать за британцами право указывать пределы русскому мореплаванию и торговле — не считаю возможным.

— Не нужно алармировать, дорогой генерал. Союз с венским двором есть вернейшая гарантия того, что в Европе нам будут оказывать должный респект. Даже если Испания отпадет. Однако надлежит действовать осторожно, избегая всего, что может обострить вражду.

— Никто здесь не собирается понапрасну, из чистого озорства, дразнить Париж и Лондон. Не мальчик, знаете ли. Но четверть века воинской службы убедили меня, что бесконечная ретирада — неподходящее средство для склонения неприятеля к миру. Равно как в дипломатии преждевременные уступки лишь умножают амбицию противной стороны.

— Генерал, вы намерились учить меня дипломатическому искусству?

— Никоим образом. Просто хочу быть уверен, что в случае заключения трактата с Англией вы не одобрите — и даже обсуждать не станете — никакие статьи, стесняющие нашу коммерцию в любой части света. Что наш государь, когда окончательно возмужает, не упрекнет нас с вами в малодушии и недальновидности. Восемьдесят лет назад король испанский выказал слабость; ныне цесарь обнаруживает намерение обменять индийские моря на признание Прагматической санкции; так хоть вы не будьте Исавом, готовым отдать право первородства за чечевичную похлебку!

— Помилуйте, Александр Иванович: разве я похож на Исава?!

— Нет, пожалуй: на хитроумного Иакова больше. Это меня и утешает. Беспокоит лишь приверженность ваша венскому двору, который, мнится, ступил на ложный путь и согласился пожертвовать восточной торговлей в обмен на пустые обещания. Неловко будет занимать для себя торговое место, с коего англичане только что согнали ближайших союзников. Зря Карл Шестой поддался: готов биться об заклад на любую сумму, что передача императорской власти по женской линии все равно без войны не обойдется.

— В последнем пункте не стану с вами спорить, такой оборот действительно вероятен. Впрочем, кардинал Флери неизменно стремится к сохранению мира. По-вашему, кто при дворе французского короля мог бы составить ему оппозицию в сем вопросе?

Беседа перешла на предметы, близкие сердцу Остермана, но не имеющие жизненной важности для меня. Потянув разговор, сколько требовала вежливость, я распрощался, выразив надежду на будущее плодотворное сотрудничество, великодушную помощь и прочая, и прочая, и прочая… Смысла в сих словесных узорах не обреталось ни на полушку. Что вице-канцлер содействовать в учреждении компании не станет, с самого начала было понятно. Мешать… Бог знает. При его осторожности, вошедшей в анекдоты, если будет — то чужими руками. Любое дело можно похоронить в канцеляриях, под ворохом пыльных бумаг, не выказывая противности открыто.

Наилучшим исходом переговоров я бы считал нейтралитет собеседника — но возможно ли на него надеяться, осталось неизвестным, ибо сей изощренный в кознях интриган, по обыкновению своему, никаких обещаний не дал. Скорее, мы с ним расставили некие вехи, обозначив позиции, которые не уступим, и границы, иже не след переходить, если не хочешь нажить смертельного врага. Грядущее таилось в тумане: подводных скал, способных пустить ко дну сей коммерческий прожект, имелось на моем пути предостаточно.

Кто мог послужить лоцманом? Мне был знаком на Москве лишь один человек, соединяющий совершенное знание приказных хитростей с высоким полетом мысли: обер-секретарь Сената Иван Кирилов. Тоже попович, как и Остерман, только не вестфальский, а московский, сделавший к тридцати трем годам карьеру почти столь же блестящую. Его действительное значение далеко превосходило видимый чин: как секретарь изъяснит дело важным персонам, так они и рассудят.