Жизнь — это судьба

— Милое дитя, не забывайте, что я доктор. Ни один волосок не упадет с вашей головы, даю вам слово. И если мое профессиональное чутье меня не подводит, вам нужен доктор и еще добрый глоток виски. Я наблюдал за вами, Вики Ранделл, если кому и предстоит свихнуться, то вы первая в этом ряду... Можно сюда? — спросил он возле одной из постелей, и, не дожидаясь ответа, положил меня. Мы все разостлали наши матрацы прямо на песке: походных кроватей не было и в помине. Я заметила, как гневно у него сдвинулись брови. — Боже мой, и в подобных условиях живут наши женщины! Ничего особенного, когда мы, мужчины, спим на земле — мы к этому привыкли, — но мне кажется, вам следовало бы устроиться немножко поудобнее.

Я порывалась рассказать о том, с какой поспешностью создавался наш лагерь, но он жестом остановил меня:

— Не разговаривайте до тех пор, пока не выпьете виски. Я сейчас принесу, а вы лежите спокойно.

Вернувшись с кружкой, он опустился рядом со мной на колени, обхватил сзади и приподнял — очень ловко и бережно. На губах я ощутила твердый холодный край эмалированной кружки.

— Выпейте, — сказал он тоном, не допускающим возражений. — Давайте... Все до дна. К сожалению, у меня нет для вас снотворного, но этот напиток тоже сойдет. Я мог бы пригласить какого-нибудь лагерного врача, только они все очень заняты, и, кроме того, я думаю, вы предпочитаете лечиться в частном порядке, без излишней огласки.

Я кивнула в знак согласия. Виски приободрило меня, по рукам и ногам разлилась приятная теплота, и тогда я поняла, что перед этим сильно озябла.

Генри накрыл меня одеялом и проворными, до странности бесстрастными пальцами расстегнул воротник моей гимнастерки.

— Можете не раздеваться. Хорошенько выспаться — это все, что вам нужно. Восемь полновесных часов сна... А там посмотрим. Но у меня такое предчувствие, что вы сделаетесь любимым пациентом доктора О'Малли; согласны? — улыбнулся он — в голубых глазах промелькнуло сочувствие и понимание.

— Не буду я ничьим пациентом, — возразила я. Виски уже оказывало свое воздействие, и лицо Генри превратилось в тусклое белое пятно, которое маячило перед глазами — то удаляясь, то опять приближаясь, — пока не застыло в нескольких дюймах от моего лица. — Вы не должны... не должны... находиться... здесь. Это строго... запрещено, — пробормотала я заплетающимся языком. Мои слова звучали невнятно, но я больше не чувствовала ни боли, ни горечи раздражения. — Вас... ожидает военный суд. Комендант лагеря сказал мне... это... ради нашей безопасности.

— Я не останусь, — успокоил он меня, затем взял письмо и рисунок, коротко взглянув на них, и запихнул мне под подушку. — Они полежат здесь, пока вы не проснетесь, если они вам все еще будут нужны, — проговорил Генри ласково.

— Благодарю вас, — с трудом произнесла я.

— А может, вы хотите, чтобы я их сжег? — спросил он, слегка дотрагиваясь до моих волос.

— Не надо.

Я не могла объяснить причину моего отказа, но была ему благодарна за понимание. Отдернув руку, Генри поднялся. Стоя надо мной, он казался выше ростом, и я опять четко и ясно видела его лицо, такое доброе и жалостливое.

— Когда проснетесь, Вики, вы расскажете мне все как есть, если, конечно, пожелаете. Откровенный разговор иногда помогает: снимает с души камень, облегчает душу. Как я убедился, разделенные боль и печаль теряют половину своей остроты. Можете мне верить. — Он снова улыбнулся. — Спите спокойно! И выкиньте из головы всякие мысли о военном суде. Я выскользну незаметно, и ни одна душа не узнает. Я это прекрасно умею, имел возможность попрактиковаться у япошек.

И он ушел, двигаясь беззвучно и неприметно, точно тень, а я почти мгновенно крепко уснула, убаюканная его успокоительными словами и крепким виски. Сердечная боль вернется, в этом я не сомневалась, но на какой-то момент я смогла ее унять, была в состоянии спать и не думать о Конноре. И если я не могла еще его забыть, то, по крайней мере, мне не нужно было немедленно принимать какие-то окончательные и бесповоротные решения. Мирное забытье спасало меня от собственных горьких мыслей, хоть временно уводило от грусти и отчаяния и, если уж на то пошло, от реальной действительности.

Призрак Коннора был здесь, со мной, но он уже не обладал ни живой плотью, ни энергией, ни силой и больше не мог причинять мне страдания — он не существовал в реальности. Только палатка, земля, на которой я лежала, и одеяло, которым Генри накрыл меня, были реальными... Мои пальцы наугад пошарили в изголовье и, нащупав рисунок Коннора, смяли его. Проснувшись много времени спустя в кромешной темноте и слыша тихое равномерное дыхание Рейн, я вытащила рисунок из-под подушки, разорвала на мелкие клочки и разбросала их по песку, чтобы утром растоптать ногами.

Глава седьмая