Жизнь Арсеньева. Юность

Я несколько минут стоял без движения. Мне, оказывается, совсем не приходило в голову, что у неё могли быть (и есть) тайные, неизвестные мне и, главное, печальные чувства и мысли и уже в форме прошедшего времени! «Все мои тогдашние мысли, тогдашние чувства… Часто в это лето я приходила …» Неожиданней всего было это последнее: «Так прошло лето, и я стала чувствовать себя одинокой…» Значит, её слёзы в ту ночь, когда я приехал из Шишак, были не случайными?

В управу я вошёл особенно бодро, поцеловался с ней и братом весело, говорил и шутил, не умолкая. С тайным мучением дождавшись наконец, когда мы остались одни, я тотчас же резко сказал:

— Ты, оказывается, читала без меня «Семейное счастье»?

Она покраснела:

— Да, а что?

— Поражён твоими отметками в нём!

— Почему?

— Потому что из них совершенно ясно, что тебе уже горько жить со мной, что ты уже одинока, разочарована.

— Как ты всё всегда преувеличиваешь! — сказала она. — Какое разочарование? Просто мне было немного грустно, и я, правда, нашла некоторое сходство… Уверяю тебя, что нет ничего подобного тому, что тебе вообразилось.

Кого она уверяла? Меня или себя? Я, однако, очень рад был слышать всё это — мне очень хотелось, очень выгодно было верить ей. «Степная чайка с хохлом поднимается с дороги… бежит, обтянутая синей запаской у пояса, и трясутся под полотном трепещущие груди, а лишённые обуви ноги, обнажённые до колен, кровью и здоровьем играют…» Каких только «за» не было тут! И мог ли я отказаться от них! Я думал, кроме того, что они вполне соединимы с ней. Я под всякими предлогами внушал ей одно: живи только для меня и мной, не лишай меня моей свободы, своеволия, — я тебя люблю и за это буду ещё больше любить. Мне казалось, что я так люблю её, что мне всё можно, всё простительно.

XXV

— Ты очень изменился, — говорила она. — Ты стал мужественней, добрей, милей. Ты стал жизнерадостный.

— Да, а вот брат Николай да и твой отец всё пророчили, что мы будем очень несчастны.

— Это потому, что Николай так невзлюбил меня. Что я испытывала в Батурине от его холодной любезности, ты и представить себе не можешь.

— Напротив, он говорил о тебе с большой нежностью. Мне и её ужасно жаль, говорил он, тоже совсем ещё девочка, и подумай, что ждёт вас впереди: чем твоё существование будет отличаться через несколько лет от существования какого-нибудь уездного акцизного чиновника? Помнишь, как я, бывало, шутя рисовал свою будущность? Квартирка в три комнатки, пятьдесят рублей жалованья…

— Он жалел только тебя.

— Плохо жалел, — говорил, что у него вся надежда только на то, что нас с тобой спасёт моё «беспутство», что я и на такую карьеру окажусь не способен и что мы с тобой скоро расстанемся: или ты её безжалостно бросишь, говорил он, или она тебя, посидевши некоторое время в этой милой статистике и понявши, какую ты приготовил ей участь.

— На меня он напрасно надеялся, — я тебя не брошу никогда. Я тебя брошу только в том случае, если увижу, что я тебе больше не нужна, что я мешаю тебе, твоей свободе, твоему призванию…

Когда с человеком случится несчастье, он непрестанно возвращается к одной и той же мучительной и бесполезной мысли: как и когда это началось? из чего всё это слагалось и как я мог не придавать тогда значения тому, что должно было предостеречь меня? «Я тебя брошу только в том случае…» Как же я не обращал внимания на такие слова, — на то, что всё-таки некоторый «случай» она не исключала?

Я слишком ценил своё «призвание», пользовался своей свободой всё беспутнее — брат Николай был прав. И всё больше не сиделось мне дома: как свободный день, я тотчас уезжал, уходил куда-нибудь…

— Где это тебя так обожгло солнцем? — спрашивает за обедом брат. — Где ты опять пропадал?

— Был в монастыре, на реке, на станции…

— И всегда один, — с укоризной говорит она. — Сколько раз обещал вместе пойти в монастырь, я там за всё время только один раз была, а там так прекрасно, такие толстые стены, ласточки, монахи…

Мне было стыдно и больно поднять на неё глаза. Но, боясь за свою свободу, я только пожимал плечом:

— На что тебе эти монахи?

— А тебе на что?

Я старался переменить разговор:

— Я там видел нынче на кладбище нечто очень странное: пустую, но уж совсем готовую могилу, — загодя приказал вырыть себе один из братии и даже с крестом в возглавии: на кресте уже написано, кто здесь погребён, когда он родился, написано даже «скончался» — только оставлено пустое место для даты будущей кончины. Везде чистота, порядок, дорожки, цветы — и вдруг эта ждущая могила.

— Ну, вот видишь.

— Что ж тут видеть?

— Ты нарочно не хочешь меня понимать. Но Бог с тобой. Верно сказано у Тургенева…

Я перебивал:

— Ты, кажется, читаешь теперь только за тем, чтобы находить что-нибудь насчёт себя и меня. Впрочем, все женщины так читают.

— Ну, что ж, пусть я женщина, зато я не так эгоистична…

Брат ласково вмешивался:

— Да будет вам, господа!

XXVI