Жизнь

Большую часть года мы с переменным успехом пытались записать Their Satanic Majesties Request. Никто из нас не хотел его делать, но подошел срок нового роллинговского альбома плюс как раз вышел Sgt. Pepper, так что мы думали: ну и ладно, выпустим такой прикол. Как минимум один наш рекорд – первая трехмерная пластиночная обложка в истории. Та же кислотная тема. Мы сами сооружали декорации. Прилетели в Нью-Йорк, сдались на милость одного японского чувака, у которого единственного в мире камера умела делать стереоэффект. Немного краски, немного попиленного пенопласта. Черт, нам нужна растительность! О'кей, съездим в цветочный квартал. По времени это совпало с расставанием с Эндрю Олдхэмом. Мы ссадили капитана, у которого тогда в жизни творилась какая-то чернуха – он лечился шокотерапией от невыносимых психических страданий из-за чего-то, связанного с женщинами. Кроме того, он тратил кучу времени на дела с собственным лейблом, Immediate Records. Может, все к тому и шло, но между ним и Миком был какой-то неразрешимый разлад, и о причинах я могу только гадать. Они все больше не попадали друг другу в струю. Мик начинал чувствовать свою важность, и первое, чем ему хотелось себя показать, – это выгнать Олдхэма. И, надо отдать Мику должное, Эндрю и впрямь стал слишком много о себе думать. С другой стороны, почему нет? Год-два назад он был никто – теперь он видел в себе второго Фила Спектора. А для спекторовских подвигов все, что у него есть, – это рок-н-ролльный бэнд из пяти человек. Как только ему перепала пара хитов, он стал убивать несусветное количество времени на изготовление таких же вещей в стиле Спектора. Эндрю перестал заниматься Stones как своим главным делом. Плюс к тому мы больше не могли обеспечивать себе такую прессу, к которой он привык, – мы теперь не диктовали заголовки, а старались спрятаться от них подальше, и это означало, что еще одна функция Олдхэма отваливалась. Его мешок с фокусами себя исчерпал.

* * *

Мы с Анитой снова поехали в Марокко на Рождество 1967-го, в компании с Робертом Фрейзером, который как раз только освободился. В Марракеше Крисси Гиббс занимал дом, который принадлежал местному итальянскому парикмахеру. При доме имелся большой сад, сильно одичавший, в котором водилось множество павлинов и белых цветов, распускавшихся повсюду среди травы и сорняков. Марракеш сильно пересыхает летом, и поэтому, когда начинаются дожди, вся эта растительность лезет откуда только можно. Было холодно и мокро, так что камин разводился не переставая. Дурь тоже курилась в огромных количествах. У Гиббса был большой горшок маджуна – сладкой марокканской штуки из ганджи со специями, – которую он привез из Танжера, а Роберт сильно запал на одного человека, с которым нас всех свел Брайон Гайсин, – мистер Оченьвкусно, который тоже готовил маджун, но вообще работал на заводике по производству “мишмаша”[136], то есть джема, и делал нам каждое утро абрикосовый джем.

По дороге через Танжер мы заскочили к Ахмеду. Его лавка теперь была украшена коллажами с роллинговскими фотками. Он раскромсал для этого старые каталоги с семенами, так что наши лица высовывались из зарослей душистого горошка и гиацинтов. В тот период дурь можно было всякими способами посылать прямо по почте. А лучший гаш, если ты мог его достать, был “афгани примо”, и он существовал в двух формах: либо как летающая тарелочка с штемпелем сверху, либо как сандалия или подошва от сандалии. И в нем еще были белые прожилки – как говорили, следы козьего дерьма, части клейкой основы. Так вот, следующие пару лет Ахмед занимался тем, что рассылал большие партии гашиша, впрессованного в основания бронзовых подсвечников. Скоро у него в ряду имелось уже четыре лавки и несколько больших американских тачек, куда едва помещались все норвежские ассистентки. На него посыпались все ништяки мира. А потом, еще через пару лет, как я слышал, он уже загремел на нары – с полной конфискацией. Гиббс присматривал за ним и продолжал с ним видеться до самой его смерти.