Живой пример

— Нет никаких других причин, господин Хеллер. Пошли, нам одним придется теперь со всем справиться, — говорит Рита Зюссфельд, потом повторяет эту фразу и ведет его к машине. С полным безразличием вынимает она извещение о штрафе, прижатое «дворником» к ветровому стеклу, и, даже не взглянув, сует его в карман пальто.

— Садитесь, господин Хеллер, я никогда не запираю машину, потому ее и не крадут.

Краткое обсуждение маршрута, будто подготовка операции в генштабе, а затем начинается — поворот направо и снова направо, какая-то оголтелая езда, постепенно приближающая их к музею, где в Малом зале должно происходить вручение премии Цюлленкоопа.

— Мне-то ясно, — говорит Рита Зюссфельд, — что после всей проделанной работы я не откажусь от нашей затеи. Кроме того, в моей сумке лежит готовое предложение. Хеллеру тоже есть что предложить, он сделал окончательный выбор и продумал аргументы для его защиты, но теперь, когда Пундт выбыл из игры, ему стало как-то не по себе.

— Странно, пока он был с нами, он был для меня только помехой, а теперь мне его не хватает.

— Если вам уж так необходимы помехи, — говорит Рита Зюссфельд, — то, надеюсь, в этом отношении я смогу вам его заменить.

— Значит, мы продолжаем?

— Я сообщу господину Дункхазе, как обстоят дела.

— А я посвящу в наши обстоятельства старшего государственного советника Коха.

— Выходит, наша хрестоматия будет иметь только двух составителей.

— По этому поводу есть возражения?

— Не вижу, какие тут могут быть возражения. Мы приступим к делу, как только кончится эта церемония.

Прямо в гардероб Рита Зюссфельд въехать, конечно не может, но, подпрыгнув, ее машина взбирается на тротуар и даже одним колесом оказывается на ступеньке соседнего подъезда.

— Тут мы можем стать, верно?

И она уговаривает Хеллера спокойно оставить все свое добро в машине — и плащ, и портфель; предосторожности ради они ее не запрут.

— Пошли, наверно, там уже началось.

Вот, а теперь надо приоткрыть дверь зала так, чтобы она не заскрипела; впрочем, они не привлекают к себе ни порицательных, ни враждебных взглядов публики, которая невнимательно слушает, оратор не прерывает своей речи, чтобы наказать их немилостивым молчанием, они скорее незаметно проскальзывают в полутемный зал, пробираются в первый ряд, зарезервированный для сотни почетных гостей, но оказавшийся в итоге почти пустым. Они находят два места рядом возле среднего прохода, прямо перед кафедрой.

С кафедры раздается голос, старческий голос, этакий блеющий фальцет, но очень радостный, каждая фраза звучит, как торжествующий клич, как веселый удар хлыста. Речь идет о долгой, можно сказать, древней традиции, о добродетелях, цветущих только красно-белым, то есть ганзейским цветом, и неповторимых, как доказывает голос с кафедры, вернее, лысый, хрупкий старичок, появившийся теперь рядом с кафедрой, доказывает, ссылаясь на своего деда, обладавшего, помимо присущей всем гамбуржцам купеческой отваги, и мудростью, выразившейся в его любимой поговорке: «Бери и давай».

— Это Цюлленкооп собственной персоной, — шепчет Рита Зюссфельд Хеллеру, — он основатель этой премии.

Удачливый, отважный торговец соевыми бобами, как его дед и отец. Старик этот, одержимый идеями традиций, в один прекрасный день решил, что и в других областях надо способствовать отваге и выдающимся свершениям, поэтому он основал фонды не меньше чем четырнадцати различных премий, в числе которых есть премия за лучшую работу по лечению респираторных заболеваний, так же как и за искусство вести парламентские дебаты.

— У Гамбурга не только есть свои традиции, он сам — традиция, — триумфально вещает с трибуны дед, — и притом неповторимая, м-да. Так вот, чтобы она не была искажена и опошлена, я и учредил эту премию, ибо известные достоинства нашего города не должны быть утрачены, м-да, потому что они еще и сегодня, — при этом прозрачный жалкий кулачок значительно вздымается в воздух, — придают нам и величие и значение.

— Замечаете? — шепотом спрашивает Хеллер, и Рита Зюссфельд, склонившись к нему, отвечает:

— Еще бы!

Хеллер оборачивается, обводит взглядом зал, публики в нем меньше, чем он предполагал, и лица присутствующих выражают не свойственную городу отвагу, а усталую покорность — аудитория даже поражает полным отсутствием энтузиазма. Старика Цюлленкоопа награждают теплыми, но умеренными аплодисментами; будто все хлопают одной рукой, думает Хеллер и сам вроде бы собирается зааплодировать, чтобы наконец сманить с трибуны этого резвого оратора, однако дело обходится без его помощи; два зятя Цюлленкоопа неуклюже подхватывают старца под руки и уволакивают вниз.

Музыка? Может быть, Брамс? Либо — как излюбленная интерлюдия — Гендель? Но музыки нет, потому что Цюлленкооп перевел гонорар, который должны были получить музыканты, на премию за лучший труд по охране окружающей среды.

— А вон Анкер Каллезен, — шепчет Рита, — председатель нашего жюри.