Живой пример

Ответ. Сомневаюсь, узнают ли ваши читатели больше, оттого что вы с самого начала не только развенчиваете мое личное решение, но и пытаетесь заронить в читателях подозрение: глядите-ка, вот что, мол, за этим стоит, понимайте, как хотите. Вы выискиваете темные связи, напоминаете о щекотливых обстоятельствах. Все ваши вопросы содержат в себе предвзятые суждения. Неужели вы этого не замечаете или уже и вправду перестали замечать? Все то, что нельзя разоблачить, осудить, высмеять, в чем нет сомнительного привкуса, видимо, просто не принимается вами в расчет.

Вопрос. Вы не хотите прервать интервью? Либо его отложить?

Ответ. Мне интересно было бы узнать, на чьей вы стороне, разумеется, конечно, если ваше высокомерие вообще разрешает вам выбрать какую-либо сторону.

Вопрос. Что вы имеете в виду?

Ответ. Я не хочу, чтобы кто-либо злорадствовал по вашему поводу, но меня в самом деле интересует, куда вы склоняетесь: в сторону ли заслуживающего уважения парламентаризма или в сторону твердолобых спасителей отечества, которые считали, что Греции угрожает опасность?

Вопрос. Неужели вы ожидаете, что при такой альтернативе мы дадим другой ответ, чем вы сами?

Ответ. Нет, конечно, нет. Теперь я должна просить у вас извинения.

Вопрос. Госпожа профессор Беербаум, не считаете ли вы благоразумным, чтобы мы пришли к вам в другой раз, как только вы себя лучше почувствуете?

Ответ. О, я думаю, что я… что все же я еще в состоянии справиться с вашими вопросами. Наше недоразумение ведь можно считать несуществующим. Продолжайте.

Вопрос. Мы только что были в Греции. Мы на месте смогли убедиться, что по крайней мере в университетских кругах знают о вашем протесте. Кое-кто из наших коллег-журналистов тоже в курсе, но, конечно, писать об этом они не имеют права. Однако как могли бы вы объяснить, что профессор Гайтанидес утверждал, будто знает вас только по годам совместной учебы в университете. Что он полностью отрицает какие-либо дальнейшие связи? И что он назвал ваш протест бессмысленной демонстрацией, которая никому не поможет?

Встречный вопрос. В каком он был состоянии? То есть, как он вам показался?

Ответ. Мы не думаем, что его пытали. Так вы выскажетесь по поводу позиции, занятой профессором Гайтанидесом?

Ответ. В его положении… в его положении любой человек заслуживает того, чтобы к нему не подходили с общей меркой.

Вопрос. Вы и теперь откажетесь сказать что-либо по поводу ваших отношений?

Ответ. Да, я вынуждена отказаться.

Вопрос. Не согласитесь ли вы с нами, что в этих обстоятельствах лучше всего прервать наше интервью?

Ответ. Для вас от меня мало проку… что ж, я не против, можно и прервать.

Вопрос. Но все же вы разрешите поблагодарить вас за эту беседу?

Ответный жест Люси репортер принял, само собой разумеется, за извинение, что она не оказалась на высоте; и он со стенографистом в кислом молчании собрали свои вещи, минутку постояли в нерешительности, словно хотели прежде всего договориться друг с другом, какую вежливую фразу уместнее всего произнести на прощание. Едва ли они могли пожелать Люси Беербаум «всего хорошего», так же как и «удачи» или «приятного уик-энда»; в конце концов репортер сообщил, что он, несмотря ни на что, весьма рад — и стенографист был явно того же мнения. Однако уходить Катулла пока не спешил, напротив, он стоял, задрав голову, и слушал, а наверху магнитофон, уже не стыдливо, не приглушенно, но запущенный на полную мощь, так сотрясал весь дом звуками «О happy days»[19], что не слышать этого было невозможно. И поскольку никто не хотел ответить на его красноречивый немой вопрос, он поделился с Ирэной соображением, что музыка всегда утешала человека и всегда будет его утешать.

— У нее сегодня день рождения, — холодно сказала Ирэна. — У моей сестры. Позвольте проводить вас.

Люси, погруженная в свои мысли, лежала неподвижно, словно в оцепенении, но с открытыми глазами и никак не отреагировала на повторное невнятное прощание мужчин, даже не посмотрела им вслед. Она ничего не сказала и Ирэне, когда девочка подсела к ней и повторила ей некоторые вопросы, которые записала, пытаясь разобраться, почему они вызвали у Люси протест и она отказалась продолжать интервью; и так как Ирэна никогда еще не видела Люси такой — ушедшей в себя, неконтактной, чем-то настолько пришибленной, что она даже дышала с трудом, — девочку постепенно все больше охватывал страх, с расширенными от ужаса зрачками она попятилась к двери и побежала вверх по лестнице.