Живой пример

«Дорогой Майк! В прошлую субботу ты исполнял свою новую программу, я был свободен, но все-таки не пришел. В газетах пишут, что эта программа очень нравится публике, скоро ты отправишься в турне, объедешь шестьдесят городов, и везде будет тот же восторг. Ты подогреешь их мечты, а потом через потайную дверь будешь спасаться бегством от их буйного обожания. Как я узнал, самый большой успех имели твои собственные сочинения: „Все мои слабости“ и „Only a Stranger in the Waiting Room“[11] это меня нисколько не удивляет, ты знаешь, что к чему, так или иначе ты еще не перерезал пуповину, которая тебя с ними соединяет. Точнее говоря, ты с успехом связал ее снова. Тебе удается выразить то, с чем они носятся молча, но не только: ты на время даришь им то, чего им недостает. Это обеспечит тебе успех и в будущем, смотри, сумей с ним справиться.

Но не твой успех заставляет меня тебе писать. Я пишу потому, что газеты наградили тебя новым титулом, и ты, как видно, ничего против этого титула не имеешь, возможно, ты сам его и придумал: „Певец здорового мира“. В заметках, которые я прочитал, сообщается, будто ты заявил, что тебе „стало неинтересно без конца поносить этот мир и доказывать его непригодность“. Ты больше не желаешь его обличать, как раньше, наоборот, теперь ты намерен „так показать все его преимущества, чтобы и сомневающийся мог сказать — да“. Согласия — вот чего ты добиваешься. Я полагаю, Майк, ты сознаешь, как далеко отошел от самого себя и что значит этот отход для твоих старых друзей, которые присягали тебе на других условиях. Теперь, после этого твоего нового открытия, ты стал нам окончательно чужд. Что бы ни заставило тебя отказаться от протеста и начать восхвалять этот мир — мы за тобой пойти не можем. О том, чем ты для меня стал, говорить не стоит, но узнай по крайней мере, чем ты для меня был.

Может, тебя это удивит, Майк, но когда я услышал тебя впервые — это было на нашем факультетском вечере, — у меня возникло такое чувство, будто все сомнения для меня разом кончились. Тебя объявили как певца протеста, зал был настроен довольно-таки скептически, но вот ты спел „Балладу о немецком банке“ и твою знаменитую „Немецкую песню стра-а-а-нника“, а в заключение — „Вы этого хотели сами“; именно последняя песня подействовала на меня как боевой клич, но это еще не все — я вдруг понял, что я должен делать. В тот же вечер я написал тебе письмо, ты пригласил меня к себе, и я словно сейчас вижу, какое у тебя сделалось озабоченное лицо, когда я рассказывал, сколь многим тебе обязан; позднее ты мне сказал, что мой восторг тебя встревожил. Признаюсь, я действительно был в восторге: ведь я наконец нашел то, что так долго искал, — назовем это жизненной задачей. Да, Майк, и ты знаешь, что нас сплотило и чем мы себя сознавали: пусть обреченным на поражение, но деятельным братством, которое по крайней мере не желает молчать, ибо молчание можно расценить как согласие. Вот почему мы волновались. Вот почему протестовали, если получившая огласку несправедливость слишком быстро забывалась. Мы вкладывали наши персты в раны, чтобы они не так быстро заживали, то есть чтобы они не затягивались пленкой равнодушия. Мы подхватывали и применяли на практике то, чего ты пытался добиться своими песнями протеста, своими балладами и сатирой. Тон всегда задавал ты. Да, Майк, все исходило от тебя: ты побуждал нас к действию, мобилизовал и даже вдохновлял; самое малое, что ты делал — ты нацеливал наше внимание.

Только тебе с твоей чуткостью удавалось уловить и назвать те причины, те порядки, которые должны были задеть всех нас, вызвать наше сочувствие или наш протест. Ты обо всем объявлял первый, начиная от судебной волокиты и кончая модой на настольные зажигалки, начиная от „белых рабов“ и кончая боннскими „христосиками“. Часто мне казалось, что тебе не стоит никакого труда разоблачить существующие у нас порядки и назвать некоторые вещи их настоящими именами, ибо то, что замечал твой зоркий глаз, уже начинало обращать на себя внимание своим неприглядным видом. Вряд ли надо тебе говорить, что из этого следовало, во всяком случае для меня лично. Мы не хотели принимать этот мир как данность, мир таких отцов, таких судей, таких потребителей, таких руководителей, и паше несогласие говорило твоими устами. А раз тебе это удалось, ты сам собой стал нашим оратором, нам и выбирать не понадобилось.

Поверишь ли, нередко я бывал просто счастлив, даже если ты время от времени говорил мне: „Спусти-ка чуть-чуть пары, малыш, у тебя от восторга шины распирает“, да, я бывал счастлив, особенно когда ты пел песни, для которых мы вместе писали текст. Я и сегодня не перестаю удивляться, до какой степени зависел от тебя. Если мне требовался пароль, лозунг — ты мне его давал. И ты указал мне, что мне делать и на что я способен.

Не пугайся, Майк, но так действительно обстояло дело, ты был для меня чем-то вроде кумира и не перестал им быть от того, что я близко сошелся с тобой, многое узнал о твоей жизни. А если тебе это непонятно, я объясню: пока я тебя не знал, я делал что-либо лишь от случая к случаю; с того времени, как подружился с тобой, я стал действовать по убеждению. От тебя я узнал: каждый должен делать не что ему вздумается, а систематически исполнять свой долг перед самим собой.

Мы вместе присматривались к тому, что нас окружает. Мы говорили „нет“. Мы обличали эпоху. Мы не скрывали ни от кого, что не хотим сотрудничать, и многим умели внушить, что закрывать глаза на правду равносильно соглашательству. Не исключено, что наши протесты вызывали улыбку, что острота их стиралась оттого, что люди к ним привыкали, но мы пытались делать то, что считали необходимым.

А теперь, Майк, я тебя спрашиваю: разве только это нас объединяло? Неужели нас не связывало ничто иное, кроме несогласия с существующим порядком вещей? Возможно ли, что нашей единственной платформой был протест? Ты не обязан мне отвечать, да и, насколько я тебя знаю, не ответишь, в конце концов никто не может заставить тебя оправдываться. Время нашего единства прошло. Ты стал „Певцом здорового мира“, а это значит, что ты с ним в согласии. С нами дело обстоит хуже: наш восторг выдохся, мы переросли свои проекты, наши цели стали расплывчатыми. Твой уход от нас показал мне, к чему все идет (и это довольно-таки скверно): люди постепенно примиряются с тем, что они стареют, для меня лично это означает, между прочим, что надо привыкать к уходам. Поскольку теперь тебе нужен успех, я желаю и прощаю его тебе.

Харальд».