Живой пример

Не давая сбить себя, уверенный в своей правоте, как режиссер, одержимый одной — единственной пьесой, которую он вынашивал всю жизнь, которую проработал и разыграл во всех тонкостях и оттенках, он восстанавливает события и определяет последовательность картин: плывущий ковчег, построенный по его указаниям; погрузка животных под гарантированно безоблачным небом; анонимное предложение охранять их; ночные дежурства, потом— ночная катастрофа, тяжелый удар рухнувшей балкой по голове, пожар ковчега. Сам он не видел, как горел ковчег, он тогда был без сознания и лежал без сознания еще неделю, по впоследствии восстановил события — они оживали — в снах наяву, в навязчивых воспоминаниях, порождавших всегда одно и то же — отчаянное стремление спасти животных и чувство, что он скован и не может двинуться с места. Неделю без сознания; Марет, не долго думая, едет к нему; сложная перевозка в Гамбург, которую могла организовать только Марет с ее энергией и силой убеждения; время, проведенное в больнице, и вездесущая Марет — ее самоуверенный, властный тон в обращении с врачами и сестрами; ее старания продержать его в больнице дольше, чем он хотел; ее волнующие рассказы, из которых он узнал, что произошло.

— Ну, а чего же это она всегда хотела и наконец добилась? — спрашивает Рита Зюссфельд.

— Ты настаиваешь, чтобы я сказал?

Она кивает, и Хайно Меркель, вцепившись в ручки кресла, сжав их изо всех сил, вдруг чувствует в себе нарастающий протест, и слова не идут у него с языка.

— Пока я был независим… пока был свободен и здоров… ни за что бы я не переехал в этот дом… меня бы никто не уговорил поселиться здесь… Болезнь и вынужденная зависимость — вот что заставило меня это сделать. Зависимость, о которой мне ежедневно заботливо напоминают, предъявляя доказательства: «Ты учинил в комнате разгром… Ты лежал на полу… Ты опять поранил себя… нас…» Сделал я что-то или не сделал — все одинаково служит признаком болезни… мне ее растолковывают и объясняют… указывают на связанный с нею риск: «Подумай только, что бы могло случиться, не будь у тебя помощи…» Дело дошло до того, что Марет думает за меня, она говорит и действует за меня, и она уверяет, что иначе нельзя, а каждую мою попытку к самостоятельности называет не благодарностью… Я знаю: самое большое зло, какое я мог бы ей причинить, — это понравиться. Это обесценило бы ту жертву, которую она принесла мне за время моей болезни. Да, оттого что она стольким пожертвовала ради меня, я не имею права выздороветь… А теперь скажи сама: можно жить при таких условиях?

Хайно встает и с вызовом смотрит на Риту.

— Уйдем вместе. Если мне иногда и нужна помощь, почему ее не можешь оказать мне ты? В конце концов ты от этого тоже кое-что выиграешь.

— Что, например?

— Независимость, чуть больше независимости.

— У меня в горле пересохло, — говорит Рита Зюссфельд, — я ведь уже спала, и теперь у меня все в горле пересохло, надо бы чего-нибудь выпить внизу, хоть бокал портвейна. — Она кое-как расправляет простыню, набрасывает на постель покрывало, сует под подушку пижаму, — Пошли-ка вниз. Вещи можешь оставить здесь.

Они молча пьют в столовой под фамильными портретами, под взглядами зайцеголовых предков, чокаются бокалами, из которых эти недоверчивые господа на стене пили то же липкое зелье, сидя в не слишком веселой, зато умеющей хорошо считать компании.

— Послушай, Хайно, ведь все это можно истолковать иначе.

Итак, начинается корректировка, оценка событий с противоположных позиций, а если и не совсем с противоположных, то все же поиски смягчающих обстоятельств.

— Подумай еще раз, не слишком ли беспощадно ты все изобразил, и присмотрись получше, достаточно ли у тебя оснований для такого резкого суждения, ведь в конце концов я тоже знаю Марет. Да, она привыкла к послушанию. Да, она жесткая. Да, она претендует на большее, чем ей положено. И еще одно верно: на нее ничто не производит впечатления, удивляться она неспособна. Если ты ей скажешь, что завтра утром полетишь из Гамбурга в Мюнхен на воздушном шаре, она не удивится, а только спросит, намного ли это дороже, чем ехать поездом. Маргарет словно окаменела, в лучшем случае — оделась в защитный панцирь после истории с Николасом.

Хайно медленно поворачивает к ней голову.

— С Николасом?

— Да, с Николасом Виндшильдом из Роденкирхена под Кёльном. Разве ты никогда не слышал этого имени? И Марет никогда тебе о нем не рассказывала? Значит, она умолчала о том, что глубже всего ее затронуло, вернее, больше всего на нее повлияло. Не могу ли я рассказать тебе эту историю? От меня этого не жди, я не сумею быть достаточно объективной, нет, не сумею, а рассказ, в котором нет объективности, мало что тебе откроет. Спроси Марет, возможно, она сама тебе все расскажет.

Хайно примирительно улыбается.

— Истинные болезни, — говорит он, — это наши неизжитые страдания, незавершенный опыт. Их можно вылечить и обезвредить только одним способом — полной исповедыо.

— Ты ведь знаешь, — продолжает Рита, — до какой степени Марет окружила себя стеной принципов.

— Да, конечно.