Живой пример

Но ведь речь идет, говорит Хеллер, об участи бездельника. Через месяц его должны выпустить, вернись он добровольно, он получил бы незначительную прибавку к сроку наказания, но тут не голова задумалась, а заговорило материнское сердце, и оно решает, что мальчишке следует развлечься. Разумеется, для всего найдется образец, но он слишком часто слышал истории про ломбард, чтобы верить им, именно образец-то и должен показать неповторимость явления, должен загнать нас в угол, откуда мы в состоянии лишь пролепетать: да, так оно и есть. Однако он вовсе не хочет этим сказать, что в истории Хартмута Кёнига ему ничего не понравилось; напротив, он покорен техникой диафрагмирования, с какой автор описывает отдельные сцены: с одной стороны, мальчишка, набивший карманы деньгами, уходит на поиски острых ощущений и развлечений — в соответствии с принятым стандартом он держит курс на Санкт-Паули; с другой стороны, одинокая мать, которую автор показывает исключительно в ожидании. Все это его, Хеллера, вполне убедило, просто потому, что в этих картинах есть что-то живое, что-то знакомое. Ослепительный контраст: мальчишка среди шума и гама, среди густой толпы, шатающийся из кабака в кабак со старыми приятелями в поисках чего-то, чего не найдет, так как сам не знает, чего хочет; и мать, она читает, сидит у приемника или напряженно прислушивается в полном одиночестве, она на свой лад тоже пытается развлечься. Но вот, однако, и все.

— А сцена в игорном зале? — спрашивает Пундт. — Игра, которую они ведут друг против друга, поначалу у автоматов, а затем у настольного кегельбана? Разве это ни о чем не говорит? Разве проигрыш Калле не завязка для хорошего рассказа, в котором наказание не только неизбежно, но и подготовлено? Именно в тот миг, когда парнишка проигрывает материнские деньги — позже он одолжит еще денег у приятеля и проиграет их тоже, — уже подготовлена неизбежность наказания, причем совершенно незаметно. Разве вы с этим не согласны?

Хеллер готов с этим согласиться, но он задается вопросом — и не устанет задаваться этим вопросом, — может ли такая мать служить примером, который им нужен и который говорит сам за себя? Ведь что происходит? Мальчишка проиграл материнские деньги, а ведь та их с трудом наскребла, проиграл затем еще больше и так попал в жестокие тиски. Что при этом представляется нам неминуемым? Преступление. Судя по всему, мальчишкам придется пойти на преступление, и не участвовать в нем Калле никак не может, ведь он двойной должник. Нет, Хеллер не в силах ничего с собой поделать, но, на его взгляд, все это безумно заезжено, вас со всех сторон обступают стертые стереотипы, и вдали к тому же маячит слащавый роман из иллюстрированного журнальчика. Его не так коробила бы эта история, если бы приятели свистнули потребные им деньги на бензоколонке, из кассы ночного кино, или, если уж это обязательно, из заведения со стриптизом; но вправе ли они, составители хрестоматии, взвалить на себя ответственность за поворот событий в новелле — мальчишки ограбили именно тот ломбард, в который мать Калле заложила обручальное кольцо? Можно ли еще больше переложить патоки? И не ноют ли у него, Пундта, зубы, когда ему предлагают глотать подобное варево?

Теперь-то Пундт достает фунтик с сухими фруктами и усиленно угощает Хеллера, тот берет наконец сушеное яблочное кольцо, кладет себе на колено.

— Попозже, я съем его попозже.

— Дорогой коллега Хеллер, пытались ли вы когда-нибудь подсчитать, сколько было в вашей жизни будто подстроенных совпадений? Вот видите! Вполне понимаю ваш скепсис, ваше неприятие того обстоятельства, что ломбард, в котором мальчики раздобыли себе деньги, именно тот самый, но, быть может, ваш скепсис пойдет чуть на убыль, если я скажу вам, что как раз ломбарды — наиболее предпочитаемые объекты ограбления. В этом случае реальная жизнь — а точнее говоря, реальная статистика — оправдывает автора.

— Безотрадно все это, — вздыхает Хеллер, — если права реальная жизнь, сразу же наступает сплошная безотрадность.

Этот довод вовсе не убеждает Валентина Пундта, для него реальная жизнь — это то, чем все измеряется, но если теперь ему позволено будет признаться, что не удовлетворяет в предложенной новелле его самого и что он хотел бы в ней увидеть, то он скажет следующее: