Живой пример

Разговор пока не вяжется, основной темы они намеренно избегают; они ждут, и два педагога, такие непохожие друг на друга, напоминают в эту минуту спортсменов, делающих разминку. За окном мы можем временно приподнять тяжелую завесу туч над Альстером, здесь не исключен даже сноп света, довольно-таки внушительное, пожалуй, даже патетическое светоизвержение, от которого по воде забегали беспокойные блики. В англо-германском клубе в это время происходит прием, скажем, в связи с десятилетним юбилеем агентства по рекламе предметов роскоши; далекие, но видные из конференц-зала вспышки магния возвещают о прибытии гостей; все они в деловых темно — синих костюмах.

И вовсе не Хеллер, от кого скорее можно было бы ожидать подобного нетерпения, а Валентин Пундт предлагает начать без Риты Зюссфельд, она опять сильно запаздывает, этого просто нельзя взять в толк, во всяком случае резонно предположить, что она либо забыла об ожидающих ее коллегах, либо променяла их на что-то другое. Хеллер не возражает, при условии, что Пундт предварительно еще раз наполнит рюмки.

— Вы нисколько не преувеличили, коллега, в вашем самогоне действительно ощущаешь какой-то зов.

— Правда?

Хеллер получает порцию, откидывается в кресле, готовый слушать, и движением руки предлагает начинать — отведать, так сказать, те полезные для педагогики куски, которые Пундт вырезал из обильно начиненного жизненного пирога Люси Беербаум. На этот раз Пундт хотел бы обойтись без предисловия, ему кажется, он нашел именно то, чего не хватает в третьем разделе хрестоматии, и, метнув на Хеллера многообещающий взгляд, он призывает к вниманию: итак, слушайте!

Ближе к полуночи они окружили Люси — не все, по большинство присутствующих на вечере гостей, — стали петь и в такт мелодии хлопать в ладоши, словно она, только что избранная ими представительница студентов, уже оправдала возложенные на нее надежды. Они ритмично покачивали головами, когда она пыталась отмахнуться от оказываемых ей почестей, но как только она пробовала выскочить из круга, юркнув под сцепленные руки, ее беспощадно вталкивали обратно, в самую середину, в средоточие их восторга. Они кружились на месте, увлекая ее в свой хоровод. В радостном смущении Люси делала им знаки: хватит, перестаньте, и уже без сил, снова: да перестаньте же наконец! Но они продолжали ее чествовать, словно хотели доказать ей, как высоко взметнула их волна восторга.

Виктор не плясал вместе со всеми, он стоял поодаль, на балконе, вдыхая теплый ночной воздух; быть может, и не осуждая прямо того, что новоиспеченную представительницу чествуют уже второй раз, он все же соблюдал дистанцию — в прямом и переносном смысле.

Это был его праздник. Он пригласил к себе товарищей, потому что считал это своим долгом: так блестяще выдержать устный экзамен, впервые после великого Марангаса — это требовало воздаяния. Но название балу дала Люси: «Из реторты».

И вот теперь ее окружили гомункулусы на негнущихся ногах, извивающиеся круглые черви, загорелые роботы в спортивных майках с генетическими командами на груди; были тут и веселые головастики на тонких ножках, и трехглазые существа, и маски, выставлявшие напоказ под стеклом окрашенное вещество мозга. Они двигались как заведенные: одни словно что-то утаптывали, другие рубили топором, жали серпом, водили пилой. Их было не унять ни словом, пи жестом. Ожесточенно и бесстрастно выполняли они задание, готовые повиноваться лишь зашифрованному приказу изобретателя. Они требовали, чтобы им не мешали чествовать Люси, мешковидную амебу, — чествовать столько времени, сколько предусмотрено программой, а она в это время пыталась привлечь внимание Виктора, махала ему, счастливая и усталая: вызволи меня отсюда, ну пожалуйста! Он был единственный, кто не поздравил, еще не поздравил ее с избранием, он, Виктор Гайтанидес, которому достаточно было его обычной чопорности, чтобы средневековый гомункулус, чью роль он сегодня играл, выглядел вполне достоверно. С торжественной церемонностью наливал он гостям терпкое вино, подбирал музыку, побуждавшую к механическим движениям, одергивал коллег, выпадавших из роли, но от Люси не укрылось, как старательно избегал он остаться с ней наедине в каком-нибудь уголке этого большого дома, который родители всегда предоставляли в его распоряжение, уезжая отдыхать на Пагасейский залив.