Живой как жизнь

А те немногие древние слова, которые еще уцелели, перекрашены в новую краску. Например, такое слово, как разница. Прежде это слово не употреблялось само по себе, а требовало предлога между, разница между чем и чем. А теперь мы постоянно говорим: Получили разницу? Когда же нам выдадут разницу?

В какие-нибудь две-три недели у Даля составился бы огромный добавочный том словаря, многообразно отражающего нашу эпоху, потому что, как выразился современный поэт:

В словах, доселе незнакомых,
Запечатлен великий год —
В коротких Циках, Совнаркомах
И в грузном слове Наркомпрод.

Современному поэту эти слова очень нравятся, хотя он и сам говорит, что они, как бурьян, вырастают на развалинах былого.

Дивлюсь словесному цветенью.
Я все б внимал! И все б глядел!
Слова ложатся вечной тенью
От изменяющихся дел.

Страдая, радуйтесь, поэты!
Как луг, узорится молва.
Да разрушаются предметы!
Да созидаются слова![58]

Но обывателю эти слова не по вкусу. Он произносит их немного конфузясь, как будто они неприличные. И словно мстя им за то, что он с утра до ночи вынужден осквернять ими губы и уши, рассказывает о них анекдоты.

Анекдотов бездна — ехиднейших. Мы слышали их тысячи раз. О том, что Биржевая Барачная Больница на нынешнем языке — Би-Ба-Бо. О том, что Заместитель Комиссара по Морским Делам называется теперь — Замком по морде. Что Художники, Литераторы, Артисты, Музыканты на теперешнем языке — просто ХЛАМ. А недавно разыскали чорта: Чрезвычайный Отдел Разгрузки Транспорта!

Московские негоцианты, назначая друг другу свидание, так и говорят:

— Твербулъ Пампуш!

В этом есть что-то малороссийское, смачное, сдобное, пахнущее сметаной и вишнями: Твербулъ Пампуш. А на самом деле это — Тверской бульвар, памятник Пушкину.

Особенность всех этих новых слов заключается в том, что почти каждое из них, по воле случая, приобретает тот или иной национальный колорит: если Твербулъ Пампуш кажется сивым хохлом, вроде Тараса Бульбы, то такие шустрые слова, как Пто, Пепо, Лито,

Изо, Музо представляются уху французами. Фабком — добродетельный немец. Zu fabkommen — это вполне по-немецки.

А Совнархоз и Совхоз разве не звучат по-испански? А Уоткол чем не американское слово? Тут и Уот Уитмен, и Нью-Йоркская газета «The Call». На самом же деле — это уездный отдел коллектива...

II

Размышляя об этих недавно возникших словах, я с гордостью вспоминаю, что, еще задолго до их появления, пророчески предсказывал их.

Во времена допотопные, в 1913 году, в одной своей тогдашней статье я писал:

«Хочется нам или нет, такие слова неизбежно нагрянут в нашу закосневшую речь... Слова сожмутся, сократятся, сгустятся. Это будут слова — молнии, слова экспрессы... Такая американизация речи исторически законна и необходима. Ведь когда мы автомобиль называем авто, а метрополитен метро, когда вместо утомительных слов: конституционнодемократическая партия мы двусложно говорим к-д, а вместо: Южно-Русское Общество Торговли Аптекарскими Товарами говорим инициально Юротат, здесь именно разные методы такого сгущения, убыстрения речи»[59].

Это я выписываю не для того, чтобы похвалиться пророческим даром, а чтобы показать, что революция только ускорила тот процесс, который происходил и помимо нее, до нее.

Обыватель же, сам пугаясь своего словотворчества, отмахивается от него анекдотами. В этих анекдотах сказался робкий протест обывателя против чужих ему новшеств.

Но когда же и к какому новшеству обыватель относился не враждебно? О каком новшестве не сочинял анекдотов? Обывателю ли осознать ту огромную языковую революцию, которую теперь переживает Россия? Что, если наша деревенская неторопливая речь давно уже нуждается в такой революции? Что, если в этой революции залоги великого будущего? Откуда мы знаем, отвергнет ли эти слова единственный блюститель русской речи — народ? Смеем ли мы осуждать их огулом? И даже эти склеенные, неживые слова, вроде мопса и попса (Московский округ путей сообщения, Петербургский округ путей сообщения), в которых мы привыкли ощущать бесплодный канцелярский онанизм, мертвую бюрократическую выдумку, что, если и их оправдает история как неизбежное зло на пути к урбанизации захолустного русского слова?

Не дико ли, что обо всем этом сложном и огромном движении до сих пор судили одни обыватели! А те, кому оно ближе всего, литераторы, художники слова, молчали.