Живой как жизнь

В этих этюдах ученый подробно рассказывает, каким образом, например, слово веянье из термина, относящегося к деревенским работам, сделалось термином философским, а потом освободилось от философской окраски и стало (преимущественно во множественном числе) означать «господствующие в обществе взгляды», причем чаще всего сочеталось с прилагательным новые («новые веянья», «новейшие веянья»).

Так же поучительны богатые приключениями биографии слов и выражений: на мази, ахинея, свистопляска, кисейная барышня, стрельнуть, отсебятина и многие другие, исследованные В. В. Виноградовым в их живой и многосложной динамике.

О такой же трансформации множества старых речений говорит Л. Боровой в своей увлекательной книге «Путь слова», содержание которой раскрыто в подзаголовке «Очерки о старом и новом в языке русской советской литературы».

Лексика каждой эпохи изменчива, и ее невозможно навязывать позднейшим поколениям. И кто же станет требовать, чтобы слово кавардак воспринималось сегодня как «лакомое блюдо именитых бояр» или как «боль в животе». Прежние смысловые значения слов исчезают бесследно, язык движется вперед без оглядки — в зависимости от изменений социального строя, от завоеваний науки и техники и от других чрезвычайно разнообразных причин.

II

Огулом осуждая современную речь, многие поборники ее чистоты любят призывать молодежь:

— Назад к Пушкину!

Как некогда их отцы призывали:

— Назад к Карамзину!

И их деды:

— Назад к Ломоносову!

Эти призывы никогда не бывали услышаны.

Конечно, Пушкин на веки веков чудотворно преобразил нашу речь, придав ей прозрачную ясность, золотую простоту, музыкальность, и мы учимся у него до последних седин и храним его заветы как святыню, но в его лексике не было и быть не могло тысячи драгоценнейших оборотов и слов, созданных более поздними поколениями русских людей.

Теперь мы уже не скажем вслед за ним: скрып, дальный, тополы, чернилы, бревны, турков.

Мы утратили пушкинское слово пришед (которое, впрочем, в ту пору уже доживало свой век).

Мы не употребляем слова позор в смысле зрелище и слова плеск в смысле аплодисменты.

Были у Пушкина и такие слова, которые в его эпоху считались вполне литературными, утвердившимися в речи интеллигентных людей, а несколько десятилетий спустя успели перейти в просторечие; он писал: крылос, разойтиться, захочем.

И вспомним двустишие из «Евгения Онегина»:

Все, чем для прихоти обильной
Торгует Лондон щепетильный...

Посмотрев в современный словарь, вы прочтете, что щепетильный — это «строго принципиальный в отношениях с кем-нибудь».

Между тем во времена Пушкина это значило: галантерейный, торгующий галантерейными товарами — галстуками, перчатками, лентами, гребенками, пуговицами.

И ярем, и стогны, и вежды, и вотще, и алкать, и ярмонка, и нашед, и времян, и пиит, и карла, и перси, и пени, и денница, и плески, и подъемлют, и десница, и пламень, и длань, и другие слова, все еще жившие в языке той эпохи (хотя и тогда ощущавшиеся чуть-чуть архаичными), давно уже стали достоянием истории, и, конечно, никто из современных писателей не введет их в свои сочинения на том основании, что эти слова — пушкинские.

И после Пушкина — сколько появилось оборотов и слов, которые, отслужив свою недолгую службу, либо переосмыслялись, либо исчезали совсем!

Взять хотя бы слово плакат. Кто не знает этих уличных ослепительно ярких, разноцветных картин, нарисованных с агитационными или рекламно-коммерческими целями? Мы так привыкли к плакатам, к плакатной живописи, плакатным художникам, мы так часто говорим: «это слишком плакатно», или: «этому рисунку не хватает плакатности», что нам очень трудно представить себе то сравнительно недавнее время, когда плакатами назывались паспорта для крестьян и мещан.

Между тем, если вы возьмете словарь Даля, вышедший в обновленной редакции в 1911 году, вы не без удивления прочтете:

«Плакат, м. (нем. Plakat), паспорт(!) для людей податного сословия»(!!).

Это все, что в начале XX века авторитетный русский словарь считал нужным сказать о плакате.

И еще пример. Молодое поколение (да и то, что постарше) давно освоилось с такими формами, как: «Звонила Вера, что завтра уезжает», или «Позвони Еремееву, чтобы прислал чемодан», но еще Чехов не знал этих форм. Долгое время не знал он и формы «говорить по телефону». Он писал: «Сейчас в телефон говорила со мной Татаринова» (XIX, 231)[17]; «Альтшуллер говорил в телефон» (XIX, 231)¹; «Сейчас говорил в телефон гурзуфский учитель» (XIX, 280); «Сейчас говорил в телефон с Л. Толстым» (XIX, 186) и т.д.

Та же форма в его «Рассказе неизвестного человека»: