Живём ли мы свой век

Про кишлак Чинар говорят: древний, высокогорный. Давным-давно, когда у таджиков было много врагов, они, спасаясь от злых и неверных, взбирались всё выше и выше, и поднялись к самым звездам, пока белые кудряшки облаков не стали плавать у них под ногами, а могучий шумливый Вахш не превратился в лезвие меча, кинутого в ущелье.

Середина лета в горах южного Таджикистана — пора жаркая. Трава выжжена под корень, склоны гор, скалы, камни отливают золотом, дышат огнем. Прохлада уползла глубоко в ущелье — человеку туда нет хода. Птицы и те не залетают...

Мирсаид напрягает слух: в ранние утренние часы он слышит шум, доносящийся издалека. Там, внизу, в долине Пулисангина, грызет гору большая машина. В ковше этой машины уместится иная сакля. Машина извергает гром, и гром этот на разные голоса отражается горами.

Про машину рассказывал дядюшка Мироли — непоседа-хлопотун, вечно снующий на своей серенькой лошадке то вниз, в долину, то вверх, в кишлак. Машина пришла в горы — в то место, где ещё семь лет назад работали геологи, было много тракторов и автомобилей. Они искали площадку для гидростанции. Теперь же пришла большая машина — с ковшом и хоботом, она вынимает из горы камни и насыпает плотину. И делает это на том месте, где стоит кишлак Нурек, где давным-давно учёные открыли камень, помеченный человеком, — тому камню двенадцать тысяч лет. Может, тогда же здесь была слеплена из глины первая сакля Нурека?..

Когда о камне рассказали самому старому человеку в Чинаре, Одинахол-бобе, тот долго качал молочно-белой реденькой бородкой, вздыхал: ох-хо!.. А однажды вечером, сидя в кишлачном клубе под окном на самом толстом и ярком матраце, сказал:

— Двенадцать тысяч лет — очень много!.. Тогда и прадед моего прадеда ещё не жил...

Отец перебирает струны рубаба. По вечерам он садится на рыжий холмик под чинаром, в пяти шагах от входа в саклю, и долго смотрит на горы, за спину которых только что скатилось солнце, медленно, как бы нехотя трогает струны, они поют визгливо, печально.

— Отец! Я пойду в Нурек к тетушке Ойшагул, — сказал Мирсаид, накладывая в сумку фисташковых орехов. — Ночью меня не жди. Приду завтра.

— Ступай, Мирсаид. Захвати две лепёшки и побольше орехов. Поживи день-другой у тетушки, сходи к строителям, послушай, что они говорят.

Отец хотел сыну добра: понравится стройка, пусть там и останется. Мирсаид заспешил вниз по тропинке. Душа его пела; он чувствовал — скоро его жизнь переменится. Многие его сверстники уже живут в Душанбе, с восторгом рассказывают кто о заводе, кто об институте, но Мирсаид пока живёт в родном кишлаке. Крестьяне здесь растят фруктовые деревья, собирают орехи, ягоды, сдают их государству.

Почтенные старые люди говорят: кишлак — родное место, а человек не птица, не может он летать туда-сюда.

Думает Мирсаид о судьбе кишлака, что будет с ним, если все молодые люди уйдут в город? И хотелось бы ему остаться под отцовской крышей, под тенью древнего и могучего чинара, но тянет его вниз долина. Слушает он железный гул машин и сердцем устремляется туда, к людям, которые решили укротить Вахш, дать свет горам и воду долинам.

В тот раз он почти сбежал с гор. Мирсаид не торопился к тетушке Ойшагул, а пошёл на шум, который походил на рык грозного зверя, поглощал все другие звуки, властвовал над кишлаком, над долиной, над Вахшем. Машина открылась внезапно, когда парень, перебежав по камням широкий ручей, взошёл на взгорок и увидел берег Вахша. Она работала на том берегу: точно жук подползала к отвесной стене и, размахивая хоботом то влево, то вправо, загребала зубьями камни, сыпала их в стоящие тут же большие грузовики. Мирсаид перебрался по хлипкому висячему мосту на тот берег, сел на горячий лобастый камень, положил рядом сумку с орехами и лепёшками. Он завороженно следил за работой машины: вот громадный ковш, точно пасть чудовища, сомкнул челюсти и потащил гору камней к грузовику... Вздрогнул над кузовом, качнулся и разжал челюсти. С грохотом полетели камни в кузов. Ещё раз набрал камней — ещё высыпал. И ещё раз высыпал. Кузов полон. «Да, — вспомнил Мирсаид рассказы дядюшки Мироли, — в пасти этой машины сакля со всеми потрохами уместится». Мирсаид провожал взглядом груженые машины — они отвозили камни в сторону плотины. Самой плотины он пока не видел, но по рассказам знал место в ущелье, где её насыпают. Гора камней. Много камней!

— Парень, тебя как зовут?

К нему подошёл человек с чёрными усиками, в серенькой кепчонке с лаковым козырьком. Кажется, это он сидел в кабине большой машины, орудовал рычагами.

— Мирсаид, говоришь? Хорошо. Так вот что, Мирсаид, я пойду поужинаю, а ты покарауль экскаватор. Нельзя его, черта, без присмотра оставить, а сторожа у нас пока нет. Ладно?

Мирсаид согласно кивнул, он подошёл к машине ближе, обошёл вокруг. «Ишь как тебя назвали — экскаватор! — сказал он себе, не сводя глаз с машины и снова садясь на камень. — Мудреное слово, жаль, что не знаю его значения, нет такого слова в нашем таджикском языке».