Жюстина

Мы стояли там, Нессим и я, добрых полсекунды, пораженные сценой, в которой пульсировала какая-то ужасающая прелесть — словно ожили некие уродливые цветные иллюстрации к дешевому изданию Библии викторианской эпохи, причем само содержание каким-то образом оказалось искажено и перевернуто. Жюстина тяжело дышала, и вид ее заставлял предположить, что она вот-вот расплачется.

Судя по всему, мы схватили ее и вытащили на улицу, во всяком случае, я помню только, что мы втроем добрались до моря, проехав по всему Корниху в чистом бронзовом лунном свете. В зеркальце отражалось печальное, молчаливое лицо Нессима и фигура его безмолвной жены, глядящей на разбивающиеся серебряные волны и курящей сигарету, которую она вытащила из кармана мужниной куртки. Потом в гараже, прежде чем мы вышли из машины, она нежно поцеловала Нессима в глаза.

Я пришел к выводу, что все это надо рассматривать как увертюру к той первой встрече лицом к городу, когда само понимание друг друга, приносящее удовольствие (веселость и дружелюбие, основанные на общих для нас троих вкусах) вдруг превратилось в нечто, что не было любовью — да и как это могло быть?! — но стало умственным обладанием, в котором путы ненасытного полового влечения играли последнюю роль. Как мы позволили этому начаться — такие равные по опыту, обветренные и высушенные любовными разочарованиями в прошлом?

Осенью бледные лавровые деревья становятся смущенно-прозрачными, и после длинных раздражающе-пыльных дней чувствуются первые пульсации осени, похожие на крылья бабочки, трепещущие, чтобы раскрыться. Мареотис становится лимонно-розово-лиловым, и его грязные склоны усеяны пеленой сверкающих анемонов, прорастающих сквозь подвижную штукатурную грязь берега. Однажды, когда Нессим был в Каире, я зашел к ним в дом, чтобы взять кое-какие книги, и, к моему удивлению, обнаружил Жюстину одну в студии, штопающую старый пуловер. Она вернулась ночным поездом в Александрию, оставив Нессима на какой-то деловой конференции. Мы вместе попили чаю, а потом, повинуясь внезапно возникшему желанию, поехали через кучи ржавого шлака Мекса на песчаные пляжи Бург-Эль-Араба, сверкающие в розово-лилово-лимонном свете быстро увядающего полудня. Здесь открытое море бросалось на ковер свежего песка цвета окисленной ртути; его глубокий мелодичный шум служил фоном разговору, который мы вели. Мы брели по щиколотку в воде по мелким, покрытым рябью лужам, местами забитым губками, вывернутыми с корнями и брошенными на берег. Я не помню, чтобы мы кого-нибудь встретили по дороге, кроме сухопарого молодого бедуина, который нес на голове проволочную корзину с дикими птицами, пойманными в лубяные силки.

Мы долго лежали бок о бок в мокрых купальниках, чтобы всеми порами принять последние бледные лучи солнца в восхитительной вечерней прохладе. Я лежал с полузакрытыми глазами, а Жюстина (как отчетливо я вижу ее!), приподнявшись на локте и прикрывая глаза ладонью, смотрела мне в лицо. Когда бы я ни говорил, у нее была привычка поглядывать на мои губы со странной полунасмешкой, почти нахальным напряженным вниманием, словно она ждала, чтобы я неправильно произнес какое-нибудь слово. Если все началось действительно в тот момент, и я помню только хриплый взволнованный голос, говорящий что-то вроде: «А если это случится с нами — что ты тогда скажешь?» Но прежде чем я успел что-нибудь ответить, она наклонилась и поцеловала меня — я бы сказал — насмешливо и враждебно. Это показалось мне настолько странным, что я повернулся с наполовину собранным упреком на губах — ее поцелуи стали походить на резкие короткие удары, прерываемые диким смехом, который казался у нее естественным — глумливый колеблющийся смех… Меня осенило тогда, что она похожа на человека, испытавшего жуткий страх. Если бы я теперь сказал: «Это не должно с нами случиться», она ответила бы: «Но давай представим. Что, если это случилось?» Тогда — и это я помню точно — ее охватила мания самобичевания (мы говорили по-французски: язык создает национальный характер), и в промежутках между этими бездыханными полусекундами, когда я почувствовал ее сильный рот своими губами и эти земные суетные загорелые руки, смыкающиеся вокруг меня, она сказала: «Я не приму это за ненасытность, за потакание своим желаниям. Мы слишком суетны для этого: просто нам есть чему поучиться друг у друга».

Что это было? «Это действительно выход?» — помнится, спросил я, увидев длинную опрокинутую фигуру Нессима в вечернем небе. «Я не знаю, — сказала она со зверским, упрямым, отчаянным выражением униженности на лице. — Не знаю», — и приникла ко мне, как прижимаются к ушибу. Как будто она хотела уничтожить самую мысль обо мне, и все же в хрупком дрожащем окружении каждого поцелуя находила нечто похожее на болезненное исцеление — как холодная вода на растянутый сустав. Как хорошо я узнал ее теперь, я, словно дитя города, который приказывает своим женщинам быть сластолюбицами не любви, но боли, осужденными охотиться за тем, что им меньше всего нужно!