Жюли де Карнейян

Она воздержалась от ответа. Она ничего не чувствовала, кроме желания оказаться где-нибудь в другом месте и подальше от него. Лучше заново пережить три последних года! Три кропотливо опустошительных года, когда каждый час усугублял работу предыдущего, каждый месяц вынуждал легче мириться с жизнью, которую легкомыслие и гордость отказывались признавать бессмысленной, которой только физическая крепость, подобная оптимизму здоровых детей, придавала цену… Месяцы неуверенности, нужда, ожидание… Разве не было всё это для женщины платой за нарушение известных границ, за неповиновение, за личные недостатки, за разрыв с мужчиной, за выбор нового мужчины, потом за то, что ещё какой-то мужчина выбрал её?.. Нескончаемая череда домашних забот шитья, перелицованных юбок – «Дорогая, клянусь вам, она выглядит лучше новой!» – ухищрений, позволяющих тешить себя маленькими триумфами – так это результат не случайности, но враждебного, чуть ли не рокового предопределения? Она подумала без всякой благодарности о добровольной милостыне добряка Беккера. Вспомнила о маленьких праздниках плоти, быстротечных, быстро забывавшихся, и о досадных моментах, вызывавших в памяти Жюли надломленный мужской голос… «Но это не настоящий их голос, это голос минуты…» Три, четыре года импровизированных угощений на карточном столике («Просто чудо это редиска с горчицей! Уж эта Жюли, кто ещё такое придумает!») и ресторанов, куда являешься с ярко накрашенными губами, с ослепительным цветом лица, с улыбкой фальшивой близорукости и настоящей светскости – шампанское и икра, или устрицы и паштет из свиной печёнки… Сорок, сорок два, сорок пять лет… «Кто это?» «Это красавица госпожа де Карнейян, вам что-нибудь говорит это имя?»

Ветер взметнул углы скатерти; он возвестил, что небо заряжено дождём и что на дне внутреннего озерца – одна тина…

– Ты плохо себя чувствуешь, Жюли?

Она знаком показала, что нет, терпеливо улыбнулась.

«Нет, – ответила она про себя, – я только жду, когда тебя не будет. Ибо ты – то, с чем я никогда не встречалась, чего я не смогу долго выносить: ясновидец. Ты читаешь сквозь меня в другом человеке, на которого смотришь как на врага. Можно и вправду подумать, что Эрбер не составляет для тебя тайны. Ты ненавидишь его, ты его понимаешь. Когда я думаю об Эспиване, ты спрашиваешь, не плохо ли мне. Каким советником ты был бы для меня с высоты твоих двадцати восьми лет! Маленький неподкупный советник, один из тех чудо-выходцев из низов, каких случай порой приближал к королевам… Но эти шлюхи-королевы ложатся с чудом в постель, делают из него графа-временщика, озлобленного любовника и никчёмного государственного деятеля. С тобой я бы никогда не делала «глупостей», как ты мило выражаешься…»

Она залпом осушила свою рюмку с коньяком. Между тем это был очень старый коньяк, заслуживавший вдумчивого отношения, мягкий и бегучий.

– Оп-ля! – сказала Жюли, поставив рюмку.

– Браво! – сказал Коко Ватар.

«Знал бы ты, чему аплодируешь… Никаких глупостей, иначе говоря, никто от меня больше ничем не попользуется, в том числе и я. Он не даст мне разориться, оказаться одураченной. Разориться всегда можно, даже когда ничего не имеешь. Мошенников он чует за километр. И он щепетилен. Коко Ватар не таков, чтобы пытаться обратить шуточную расписку в наличные. К счастью, случай положил между ним и мной добрых семнадцать лет, если говорить только об этой дистанции…»

– От коньяка у тебя блестят глаза, Жюли. Они такие голубые… страшно голубые, – вполголоса проговорил Коко. – Ты ничего не говоришь. Говори со мной хоть глазами…

Прикрыв ресницы, она пригасила голубизну, которую он назвал страшной.

«Ясновидец, мальчик-ясновидец. Невозможный человек…»

– Этот цвет – карнейяновский голубой. Отец держал нас в немалом страхе этим голубым, когда мы были маленькие. А потом мы с братом обнаружили, что унаследовали его. Леон утверждал, что этот голубой цвет укрощает лошадей.

– Да? – саркастически сказал Коко. – А свиней каким он цветом укрощает?

Жюли и ухом не повела, ибо судьба Коко была решена. «Невозможен. Всё, что похоже на меня, внушает ему подозрение. Надеюсь, скоро и я стану ему противна».

– Ты бы хотел, чтоб у меня вообще не было семьи, правда, Коко?

– Я никому не желаю смерти, – сказал Коко. Она смотрела на него осторожным взглядом, зная, что у мужчин глубокая недоверчивость порождается недавним обладанием.

– Отвезёшь меня домой, мой мальчик? Я сегодня немного спешу.

Её спутник допустил ошибку, не скрыв удивления, которое она причислила к косвенному шпионажу. Утомлённое лето, среди которого они завтракали, раздражало влагой её кожу, которой не хватало ветра, трепавшего осины вокруг Карнейяна и разносившего мякину обмолачиваемой пшеницы. Запах зияющей на тарелке разрезанной дыни вдруг испортил аромат кофе.

«Он шпионит за мной. Он проверяет каждый мой день и каждый час. Он знает, что у меня нет никаких дел, кроме всякой стирки да штопки, которые успокаивают его и так ему нравятся. Он знает, что сейчас Эспиван – мой запретный плод. А сама я это знала?»