Жюльетта. Том I

– Восхитительно… восхитительно… Однако нам пора развлечься, мадемуазель. Видите, в каком состоянии находится мой орган благодаря вашему распутству, о котором я много наслышан. Погодите, не спешите, прежде всего я желаю, чтобы вы раз и навсегда усвоили одно: от вас требуется послушание, послушание во всем и всегда, и не послушание даже, а рабское поклонение. Я желаю, чтобы вы это знали: я очень гордый человек, Жюльетта. Ни при каких обстоятельствах я не буду обращаться к вам фамильярно, и вы не должны говорить со мной на «вы». Обращайтесь ко мне «мой господин» или «повелитель», говорите со мной в третьем лице, в моем присутствии всегда принимайте почтительный вид. Я знатен не только высоким положением, которое занимаю, но и своим происхождением; богатство мое несметно, и меня уважают даже больше, чем короля, а в моем положении нельзя не быть тщеславным; иногда всемогущий муж, ослепленный мишурой популярности, позволяет толпе слишком близко приближаться к себе и в результате теряет свое лицо, свой престиж, унижает себя, опускается до уровня черни. Как природа создала в небе звезды, так на земле – знатных людей, звезды же светят миру и никогда не снисходят до него. Моя гордость настолько велика, что слуги стоят передо мной только на коленях, я предпочитаю разговаривать через переводчика с этим презренным стадом, именуемым народ, и глубоко презираю всех, кто не равен мне.

– В таком случае, – заметила я, – мой господин должен презирать большую часть человечества, поскольку на свете очень мало людей, кто мог бы считать себя ровней ему.

– Бесконечно мало, мадемуазель, вы правы, вот поэтому я презираю всех смертных за исключением двух моих друзей, которые находятся сегодня здесь, и еще нескольких человек – ко всем прочим ненависть моя безгранична.

– Однако, господин мой, – осмелилась я возразить деспоту, – разве либертинаж не заставляет вас то и дело сходить со своего пьедестала, на котором, насколько я понимаю, вы хотели бы оставаться вечно?

– Здесь нет никакого противоречия, – объяснил Сен-Фон. – Дело в том, что для людей моего сорта унижение, иногда неизбежное в распутстве, служит лишь хворостом, который мы подбрасываем в костер нашего тщеславия[65].

К этому моменту я совсем уже разделась, и надменный развратник встрепенулся и забормотал:

– Ах, Жюльетта, я никогда не встречал такого великолепного зада. Мне говорили, что он прекрасен, но, клянусь честью, это зрелище превосходит все мои ожидания. Наклонитесь, дорогая, я вставлю туда свой язык… Боже мой! – вдруг закричал он в отчаянии. – Он же чист до безобразия! Разве Нуарсей не говорил вам, в каком состоянии я предпочитаю женские задницы?

– Нет, мой господин, Нуарсей ничего не говорил об этом.

– Они должны быть грязные и загаженные. Я люблю, когда они в дерьме, а ваша ложбинка отполирована и чиста как только что выпавший снег. Ну что ж, придется сделать, по-другому; посмотрите на мой зад, Жюльетта – вот таким же должен быть и ваш; видите, сколько на нем всякой пакости. Становитесь на колени, мадемуазель, и целуйте его – я оказываю вам честь, о которой мечтает вся нация, да что там нация – весь мир жаждет этого: сколько людей с превеликой радостью поменялись бы с вами местами! Сами боги, спустись они с небес на землю, стали бы оспаривать эту честь. Сосите и лижите все, что перед вами, дитя мое, и поглубже, поглубже вонзайте свой язычок! Пользуйтесь случаем – обратной дороги у вас нет.