Жюль Верн

На этих репетициях пустейшей, но ладно, профессионально скроенной и крепко сшитой пьесы Жюль учился нелёгкому искусству управления судьбами литературных героев, умению заинтересовать, в нужный момент вызвать у зрителя смех или слёзы, негодование или жалость. Жюля развлекали эти репетиции, но к спектаклю он отнёсся с равнодушием: уж слишком лёгкой, пустой оказалась пьеса, чересчур запутаны были все положения, чего-то, по мнению Жюля, недоставало пьесам Дюма. Такие вещи могут приносить доход, развлекать зрителя, но им далеко до пьес Гюго. О, Гюго!.. Он бичевал, проклинал, гневался. Дюма развлекал, вызывая добродушный смех, и никого не хотел обидеть. Дюма приготовлял голое зрелище, — на это был он великий мастер; и здесь Жюль многому научился, что пригодилось ему в будущем.

В три дня, не прикасаясь к учебникам, Жюль написал одноактную пьесу «Пороховой заговор» и немного спустя, в течение одной недели, сочинил, по его собственному выражению, вовсе не трагическую «Трагедию во времена Регентства».

Пьеса эта была насквозь подражательна, — из каждой фразы, каждого положения, как из окна, выглядывал самодовольно смеющийся папаша Дюма. Жюль прочёл свою пьесу двум плотникам и тётушке Роллан, и они, словно сговорившись, сказали:

— Месье Дюма очень утомился и потому написал так бледно и вяло…

— Да это же моя пьеса, моя, — тяжело вздыхая, прошептал Жюль.

— Ваша? — удивлённо протянула тётушка Роллан. — Ну что ж, вы тоже можете писать пьесы; желаю удачи!

«Исторический театр» Дюма закрылся, — мелодрамы знаменитого романиста не собирали и одной трети зала. Дюма терпел убытки, заработки его снижались, долги росли.

— Не понимаю, что происходит, — говорил он. — Неужели я выдохся? Мой бог! Не может быть! Мой театр переходит к Севесту. Твой тёзка Севест — полноправный хозяин моего родного театра… Подумать только, он назвал его «Музыкальным»! Что ж, посмотрим, что у него получится. Желаю ему удачи, бог с ним!

Из пьес Жюля ничего не получилось. Удачливый Дюма-сын сказал ему, что пьесы его вполне грамотны драматургически, сценичны, отличны по языку, но они не обременительны в смысле идей, — не тех идей, которые вовсе и не нужны, а тех самых, без которых вообще нет пьесы.

— Они — бенгальский огонь, ваши пьесы, — сказал молодой Дюма. — Они свидетельствуют о том, что вы талантливый человек. Но, как видно, одного таланта мало. Нужно уметь огорошить публику, показать ей самоё себя, ткнуть ей пальцем в нос и глаза!

— Вы правы, — согласился Жюль, — нужны мысли, идеи…

— Но не в том смысле, в каком вы думаете, — поправил Дюма. — Критиковать распоряжения правительства совсем не наше дело. Заступаться за этих обездоленных и всяких так называемых угнетённых поручим кому-нибудь другому.

Жюль спросил: чьё же это дело? Гюго считает, как об этом свидетельствуют его стихи и пьесы, что писатель обязан везде и всюду быть критиком общества, наставником, вожаком. Дюма замялся и сказал, что Гюго не писатель, не художник, а политик. Театр — не трибуна в парламенте. Политика и искусство — вещи несовместимые.

— А вы как думаете? — спросил молодой Дюма.

— У меня на этот счёт иное мнение, — ответил Жюль. — Я не подпишусь сегодня под тем, что вы сказали. Что касается Гюго — я готов драться за Гюго!

Пришёл Барнаво и принёс письмо в голубом конверте. В нём вчетверо сложенная бумага с угловым, штампом: «Глобус», фирма учебных наглядных пособий, представительства во всех городах Франции, а также в Берлине, Лондоне и Мадриде. Жюля уведомляли, что его разрезной глобус потребовал дополнительного изготовления в количестве трёх тысяч экземпляров, за что фирма обязуется уплатить изобретателю одну тысячу франков. Подпись. Число, год, месяц.

К этой официальной бумаге приложена записка: «Милый Жюль! Не соглашайся: тебе дают половину того, на что ты имеешь право! Проси две тысячи, тебе дадут, я знаю. Иногда, чаще по вторникам, я заглядываю в контору с двух до четырёх. Жанна».

Жюля восхитила и обрадовала официальная бумага и погрузила в меланхолическую грусть записка.

Жанна!..

Не только ты, Жанна детства, отрочества и юности, но девушки вообще, все эти Мари, Мадлены, Клотильды, Франсуазы, Сюзанны, Сильвии, Мюзетты, Рашели, Роксаны и Мими… Они восхитительным хороводом окружили Жюля, улыбнулись полуиронически, полупрезрительно, немного лукаво и очень насмешливо и хором воскликнули: «Ты живёшь замкнуто, одиноко, не так, как следует жить в твои годы, ты забыл, что на свете, помимо книг, пьес и римского права, существуем и мы…».