Житие Даура Зантария, колхидского странника

Марина Москвина ЖИТИЕ ДАУРА ЗАНТАРИЯ, КОЛХИДСКОГО СТРАННИКА

Мы встретились впервые в Доме творчества Переделкино, случайно оказались за одним столом и за месяц, что мы там прожили, единственный раз одновременно явились в столовую. Он был весь в себе, чем-то мрачно озабочен, искоса взглянул в мою сторону, спросил, чем я занимаюсь. Я скромно ответила, что я писатель. Даур Зантария недоверчиво на меня посмотрел и, прежде чем приняться за творожную запеканку, величественно произнес: «Писатель — сродни охотнику. Нельзя полуубить вальдшнепа».

Эта фраза почему-то запала мне в душу.

Спустя несколько зим мы снова встретились в Переделкине. С тех пор в Абхазии Даур Зантария пережил войну. Он сильно изменился и меня, конечно, напрочь позабыл.

Мы стояли с одним стариком-абхазом в очереди — позвонить по телефону, Даур подошел и спросил у него что-то по-абхазски. Тот засмеялся и говорит:

— Он спрашивает про вас: «Кто это?», а я и сам не знаю.

Я пригласила его покататься на лыжах. Даур на лыжах не пошел, сославшись на то, что у него нет варежек. А мои, лишние, ярко-красные, не подходят ему по цвету.

Какими нестерпимо четкими становятся детали, когда ты уже знаешь, насколько важной была эта встреча в твоей жизни, и что больше ничего не прибавится к ее истории, во всяком случае здесь, на земле.

Он мне принес читать свои стихи. Это была странная смесь прозы и поэзии. Шероховатая строка. И глубинное пение, в испанском народе такое называли «канте хондо» — нечто среднее между песней и молитвой.

Ночь над деревней беспредельно глубока,
Повсюду тишина — в объёме целокупно.
Что дальний лай собак, что ближний звон сверчка —
Всё стало чуждо, и роднее звёздный купол.

Так телом я ленив, и так душа легка!
Куда спешит душа из оболочки грубой?
А если всё — обман, зачем тогда тоска,
И что это за речь невольно шепчут губы?

Душа, ты полетишь по Млечному Пути,
Где множество родных теней обнять удастся,
Пред тем, как и тебе придёт пора врасти

В тот мир, где суждено забыться и остаться, —
Откуда и мой дед не захотел уйти,
Умевший из любых скитаний возвращаться.

Ночь над деревней беспредельно глубока, Повсюду тишина — в объёме целокупно. Что дальний лай собак, что ближний звон сверчка — Всё стало чуждо, и роднее звёздный купол. Так телом я ленив, и так душа легка! Куда спешит душа из оболочки грубой? А если всё — обман, зачем тогда тоска, И что это за речь невольно шепчут губы? Душа, ты полетишь по Млечному Пути, Где множество родных теней обнять удастся, Пред тем, как и тебе придёт пора врасти В тот мир, где суждено забыться и остаться, — Откуда и мой дед не захотел уйти, Умевший из любых скитаний возвращаться.

Потом он принес мне читать свою прозу. Это была чистая поэзия. Перед моим взором, как в ночь бразильского карнавала или в фильмах Феллини, возникло шествие потрясающих типов — до того колоритных, пронзительных, живописных, лукавых, цыганистых, простодушных, исполненных зловещего обаяния, возвышенных, отрешенных и с практической жилкой, влюбленных, коварных… Сам Витязь Хатт из рода Хаттов, который в сердце обожженной и потрескавшейся земли одиноко сражался с нечистыми, на равных шествовал среди этой сомнительной компании, сама Владычица Рек и Вод, — оставляя на дороге диковинные следы: у нее ступни были повернуты пятками наперед… Мудрецы, номенклатурные работники, романтический бандит, поэты божьей милостью… В клубах дорожной пыли по обочине бежала выдающаяся дворняга Мазакуаль, и время от времени материализовывался павлин, правда, оборотень — посланец Тибета Брахмавиданта Вишнупату Шри, временно проживавший на приморской турбазе.

В тени раскидистой шелковицы за густой цитрусовой изгородью держали совет умудренные жизненным опытом старец Батал и полустарец Платон, без благословения которых никакого важного решения не принималось не только правлением деревни, но и руководством филиала Обезьяньей Академии. Батал старше Платона по крайней мере на полвека, хоть и не имеет возраста мудрость, —  вворачивает Даур. Баталу пора на покой, но много еще прорех в зеленом древе знаний Платона, который к тому же смолоду имел пагубное пристрастие к конокрадству.