Жёстко и угрюмо

Там трещат под ветром пальмы. Там пахнет солёным бризом и рубищами библейских пророков. Там волны пахнут йодом и атакуют сизые скалы. Там между тучами и морем гордо реет птица, придуманная великим пролетарским литератором, который прожил на Капри семь лет, вылечил туберкулёз и выпестовал ненависть к самодержавию.

Я установил особенные, интимные отношения с воздухом. Я ценил его, ясно?

Некоторые вещи нелегко объяснить. Одноногий может написать поэму о том, как прекрасно иметь две ноги, – но поймут ли её двуногие?

Астматик – даже самый тёмный – всегда немного философ. Он любит и уважает то, что другие даже не замечают.

Я научился бегать, плавать, играть в футбол и бить морды. Освоил лыжи и велосипед. Освоил медитацию и силовое дыхание «ибуки». Но воздуха не хватало.

Первый лучший друг Алискин очень сопереживал мне. Бродили вокруг деревни, по грязям и оврагам, по руинам скотных дворов. Сельская самогонная разруха конца семидесятых была кошмарна, но мы не переживали, мы жили в этом с младенчества. Когда я начинал задыхаться, Алискин страдал больше меня, деликатно отходил в сторону, и отворачивался, и сопровождал до дома. Впервые я увидел, что неравнодушный человек в присутствии тяжелобольного может стыдиться своего здоровья.

Я говорил, что считаю себя инвалидом, – друг возражал. Солидно бубнил: перестань, какой ты инвалид, всё будет нормально; найдёшь способ, вылечишься. Я молчал, думал: он не болеет, ему не понять.

Он был отменно здоров, он дышал за себя и за меня. Он начинал купаться и ходить босиком в начале мая; заканчивал в конце сентября. Да, мы все летом бегали босыми, это было круто. В десять лет уроженец рязанских краёв был обязан иметь коричневый загар и чёрные пятки.

Через восемь лет Алискин попал в Афганистан, воевал, имел ранения, выжил, был награждён, отслужил полных два года, демобилизовался, прилетел из Кабула в Душанбе – и там, на мирной территории, в столице социалистической республики Таджикистан, в аэропорту, в ожидании самолёта купил бутылку спирта: отпраздновать дембель. Спирт оказался ядовитым, Алискин умер.

Второму другу я уже ничего не сказал про свою астму. И третьему, и всем последующим. Не хотел вызывать в товарищах стыд. Тем более что друзья тоже не расхаживали здоровяками, не задевали плечами дверные косяки. У одного с детства была язва, его не взяли в армию, и парень очень переживал. Второй имел какую-то редкую форму гипертонии, кровь его слишком быстро текла по сосудам, стремительно их изнашивая; трагический мальчишка, он собирался умереть до тридцати – как герои фильма «На гребне волны», – но сильно опередил сам себя и был убит бандитами в Москве, в возрасте двадцати трёх лет.

Третий – старый и лучший товарищ – двадцать лет пил, лишился половины желудка, весил пятьдесят килограммов при росте в метр восемьдесят, потом зачастил в Амстердам, бросил пить и сделал себе татуировку «Всё проходит, и это тоже пройдёт».

Борьба за воздух продолжалась с переменным успехом. К двадцати трём годам я забросил спорт и решил, что здоров. Приступы удушья настигали раз в год, я снимал их лекарствами. Заниматься укреплением здоровья не было времени. Я стал курить, зарабатывать деньги и строил планы: ещё год, ну два года – и начну ездить! Моря, океаны, солёный бриз, свистать всех наверх; скоро всё будет.

Потом деньги пропали, я превратился в скромного московского проходимца, много пил и ещё больше жалел себя – может быть, именно тогда жена решила, что я уже не способен отвезти её на морские берега? И села учить итальянский язык? Герои Хемингуэя утверждали, что его можно освоить за два месяца.

Через полчаса мне стали попадаться идущие навстречу – сверху вниз – молодые мужчины в потёртых бушлатах. Местные. Шли в гавань: скорее всего, рыбачить. Или их рабочие места находились в Неаполе, и мужики каждое утро ездили в город на пароме, за тридцать миль морем? Я не выяснил. Неаполь не показался мне раем для тружеников: это был город бродячих собак, похожих на потёртые мотороллеры, и мотороллеров, похожих на бродячих собак.

Остановившись, я достал из рюкзака бутылку и сделал несколько глотков. Город кончался. Полого поднимаясь, мощёная тропа шла по самому гребню. Я видел слева восточную, бедную часть острова, где жили местные, а справа – западную, фешенебельную, сплошь – стена к стене – застроенную отелями. Справа огни были гуще и ярче. Местная питьевая вода показалась мне отменной, гораздо лучше московской воды, и я устыдился своего пренебрежения к неаполитанцам. Живут шумно и бестолково? – ничего. Могут себе позволить. За них всю тяжёлую работу сделали их прапрадеды. Теперь тут всё налажено. Оливковые деревья обвязаны сетями: не дай бог плод упадёт и помнётся.

Юг Италии пропитан культурой, как губка.

Когда мои бородатые предки убивали друг друга деревянными дубинами, здесь уже были выборный сенат и карьерные государственные служащие. Не говоря о хрестоматийных примерах с почтой и водопроводом. От этого факта некуда деться. История безжалостна.