Жила, была

Груз одежды угнетает плечи, ноги подгибаются сами по себе, присесть бы, а еще лучше — лечь…

Нет, нельзя, ни в коем разе нельзя садиться. Сколько их, сидячих и скорченных, на ступенях и в сугробах… И неположено сидеть на дежурстве.

Мария Игнатьевна неуклюже потопталась, вяло обхлопала себя накрест, чтоб согреться и сонливость разогнать. И опять думы вернулись на круги своя, к детям, к матери. С ней совсем худо. Участковый врач Анна Семеновна прямо заявила: «Дистрофия второй степени. Евдокия Григорьевна, строго говоря, в одном шаге от третьей».

Третья степень алиментарной дистрофии — немедленная госпитализация или медленное умирание. Бабушка наотрез отказалась от больницы: «Там и без меня коридоры переполнены, класть некуда. Лучше в своей постели…»

Послышалось, будто пружинный матрац заскрипел. Мария Игнатьевна насторожилась, чуть высвободила ухо.

Снег под ногами хрустит, а нет никого.

— Кто? — окликнула на всякий случай.

— Нащерина, — ответили за спиной. — Смена. Надо же как темно.

Свет

Так совпало, что все кончилось разом: электричество, вода, отопление.

Без тока давно научились обходиться в быту. Без тока, керосина, свечей. Напридумали, смастерили всевозможные простейшие светильники на машинном масле. Яркости меньше, чем от лучины, но копоти — все тропинки на заснеженных улицах в черных плевках.

Самую маленькую, экономную коптилку из пузырька от чернил и нитяного фитилька не гасили на ночь, берегли огонь, как пещерные люди. Спички ведь тоже не купить… Лека принес кресало, обломок напильника, кусок кварца и трут из хлопчатки, но такой зажигалкой разве что курильщику пользоваться.

— Мама, — вспомнила Нина, — у нас еще две свечи есть.

Таня сразу догадалась, где и какие, а мама — нет, забыла.

— Не встречала, вроде…

Она уже несколько раз тщательнейшим образом обследовала все шкафы и буфеты, ящики и полки, все ценное— от забытого пакета с остатками крупы до лаврового листа, — все взяла под контроль.

— В шкатулке, палехской, — напомнила Нина. И мама, как когда-то решая судьбу Барсика, сказала:

— Не будем, ребята, венчальные трогать. Пока.

Вода

Дядя Вася, шумно дыша и побрякивая пустым бидоном, вошел в кухню. Теперь вся жизнь Савичевых тут сосредоточилась, а Таня и на ночь оставалась, на бабушкином сундуке спала.

— Уже и не капает… Кончилась вода в подвале… Придется к сфинксам бегать…

Вода из домашнего водопровода ушла, как жизнь из дерева, — сверху вниз. Сначала верхние этажи обезводились, потом нижние, а теперь и в подвале не стало.

«К сфинксам бегать…» Таня с болью и жалостью смотрела на любимого дядю. Раньше он в шутку говорил: «Поплелись». Сейчас без палки шага ступить не способен, и одышка ужасная, словно порванные мехи гармони растягивают. «Бегать…» Такое и Леке не под силу, а он до войны в футбол гонял. Дорогие, бедные Лека и дядя Вася…

— Отпустят Леку на побывку, принесем и вам невской водички, — пообещала мама.

В одиночку ходить к проруби мало пользы, разольешь, расплещешь половину, а то и с порожней посудиной вернешься. Ступенчатый пандус превратился в ледяную горку, вокруг проруби — высокий ледяной барьер, вода точно в кратере заоблачного вулкана. Люди на карачках и ползком к воде подбираются, обратный же путь не всякий осиливает.

Леку отпустили домой на другой день. Он пришел, как обычно, не с пустыми руками. Дровину на веревочке приволок и кашу принес в банке из-под компота.

— Сына, — расстроилась мама, — зачем же ты. На станке работаешь, силы нужны, а ты вон какой — кожа да кости. Так еще еду от себя отрываешь.

— Все чин чином, — заверил Лека, — не беспокойся, мама.

Но она не успокоилась, строго, как могла строго, приказала:

— Больше чтоб я таких баночек не видела, Леонид.

— Другие предложения и просьбы? — отшутился Лека. — Нет? Следовательно…

— Не свободен, — остановила мама. — Сходи за водичкой, сына.

Таня вызвалась помочь. Кому-то посторожить надо. За раз два ведерка от проруби наверх не вытащить: круто и скользко. А воды много надо, на всех Савичевых.

Книги

— Осторожно на лестнице, — напомнила мама.

— Так я же не первый раз.

Все ступени замусорены, в наледи, на лестничных площадках свалка замерзших нечистот и хлама, сам черт ногу сломит.

Таня осторожно поднялась на второй этаж и вошла в квартиру. Квартира большая, коммунальная, до войны четыре семьи проживали, кроме братьев Савичевых. Алексей и Василий Родионовичи занимали одну комнату, сразу направо от входной двери.

В узком коридоре темно, как в пещере. Таня на ощупь нашла медную ручку, подергала, объявила громко:

— Это я.

Не дядей испугать боязно внезапным появлением. Самой страшно: вдруг не отзовутся…

В ответ невнятный, но все-таки живой звук.

— Это я, — повторила Таня, уже войдя в длинную комнату с наглухо запечатанным окном.

Желтый мотылек коптилки тускло подрагивал, отражаясь в запыленных дверцах книжных шкафов, в остекленной раме с литографией «Сикстинской мадонны».

От верхней вьюшки высокой круглой печи шел вниз дымоход, сочленяя «голландку» с «буржуйкой». Печь казалась Тане похожей на трубу океанского парохода, а железная времянка на коротких ножках — на собаку таксу.