Жила-была старушка в зеленых башмаках

— И говорить не надо — это из ее стихов ясней ясного.

— Ну, тогда она злющая старая дева, на которой никто в молодости не хотел жениться, а теперь ты своего собственного деда в ее беззубую пасть толкаешь!

— У тебя у самого протезы!

— Беззубая пасть, юноша бледный со взором горящим, — это фигура речи! Я хотел сказать, что если твоя Орхидея в свое время замуж не вышла, так это наверняка не от хорошего характера.

— Да нет, дед, она очень добрая! К ней все форумчане за советами обращаются, ведь она всем сочувствует и советы дает такие разумные, просто мудрые советы!

— Сочувствовать и советовать — это мы все горазды. Да толку-то от ее советов, если она свою собственную жизнь устроить не сумела!

— Лед!

— Ну что «дед»?

— Дед, ну ты только один раз сходи уж на свиданье, а там посмотрим.

— Да зачем нам вся эта кутерьма, Пашка? Разве нам вдвоем плохо?

— Мне-то хорошо. А вот тебе…

— И мне хорошо. Мы с тобой живем душа в душу, друг друга понимаем, а появится в доме женщина — и все наше хозяйство перевернет-переиначит по-своему. Ты вспомни, как нам обоим доставалось, когда твоя мать с нами жила! Хорошо, что ее только на полгода и хватило…

— Она, между прочим, не только моя мать, но и твоя дочь.

— Вот тут ты прав: это я ее неправильно воспитал. Что ж теперь поделаешь…

— И потом, скажи, когда бабушка была жива, разве нам жилось хуже, чем сейчас?

— Нам жилось тогда замечательно. Но твоя бабушка вообще была не женщина.

— А кто ж она была? — опешил внук.

— Ангел небесный и эталон земной красоты, вот кто!

— В Орхидее тоже есть что-то неземное.

— Ох, ну тебя, Пашка! И зачем это все тебе?..

— Затем, что если я помру раньше тебя, то я буду спокоен, что ты не один останешься.

— Павел! — осердясь, воскликнул дед. — С чего ты это взял, что можешь раньше меня помереть? Ты мне эти штучки оставь! Сколько тебе лет и сколько мне?

— А здоровьем ты крепче.

— А годы? Конечно, если бы твоя бабушка была жива, я бы тоже о тебе не беспокоился, я бы спокойно думал о смерти…

— А вдруг она точно такая, как была моя бабушка?

— Таких, девочек, давным-давно всех разобрали.

— А вдовы?

— А вдов — тем более.

— Но одна-то могла случайно остаться?

— Ну, разве что одна…

В комнату вошел грандиозный черно-белый сибирский кот. Он тяжело и мягко запрыгнул на кровать, на которой лежал Павел, аккуратно обошел его неподвижное тело и подсунулся под руку — руками Павел мог двигать, и он стал поглаживать Василия, а тот громко замурлыкал.

— Умру я, а вы с Василием одни останетесь…

— Ой, да не трави ты мне душу, сделай милость! Ладно, схожу я…

— Спасибо, дед! А теперь посади меня, я хочу в Интернет выйти.

— Ну, давай посажу. Только до того давай с памперсами разберемся, пора уже, наверное?

— Да вроде пора.

* В большом сомнении и неуверенности вышла на свидание Варвара Симеоновна. Да что это за глупости — в семьдесят с лишком по свиданиям бегать? Она до последней минуты пыталась отвертеться от этого задания, но Лика, со свойственным ей нежным напором, все-таки выставила ее из дома.

«В кино, что ли, сходить вместо того, чтобы глупости творить? — подумала она, выходя из подъезда. — Или просто на лавочке во дворе посидеть?»

Но лавочка была занята: ее занимали клиенты Иннокентия и Гербалайфа — ждали, когда откроется после обеденного перерыва фотоателье «Лицо собаки». С ними были, конечно, и собаки: одни, воспитанные и послушные, сидели смирно и терпеливо рядом с хозяевами, а другие носились по двору и знакомились, а то и ссорились друг с другом. Посреди двора стояла Клавдия, бывшая жена Гербалайфа, ассистента знаменитого собачьего портретиста, и по-черному пиарила предприятие Иннокентия и своего бывшего супруга:

— Двор превратили в незаконный паркинг и в собачью площадку! Житья не стало! — будто бы ни к кому не обращаясь, но так, чтобы все слышали, вещала она. — И хоть бы настоящий фотограф был Кешка, а то ведь бывший бомж, как и мой бывший муженек Гербалайф!

Клиенты внимали ей молча и делали вид, что не слушают: они ей не очень-то и верили, так велик был престиж «Лица собаки» среди собаковладельцев. Иннокентия Петровича они глубоко уважали, а кто такой упоминаемый Клавдией Гербалайф, они и вовсе не ведали, ибо хорошо знали, что ассистента знаменитого фотографа зовут Андрей Семенович. В очередь к ним записывались заранее, за месяц, а то и за два. Если бы недалекая и скандальная Клавдия могла читать мысли клиентов, она бы тут же, в досаде и ярости, плюнула и ушла со двора. По большей части клиенты были люди деловые, хорошо знавшие законы большого бизнеса, и они расценивали ее демарш по этим законам: «Ишь, конкуренты Иннокентия Петровича как стараются! И где они только такую бабу выискали? Артистка, наверное, и высокого класса артистка! Больших тысяч такая игра стоит!» Клиенты знали, почем нынче черный пиар.

Но и Варвара Симеоновна мыслей клиентов по их непроницаемых лицам прочесть не могла, а потому расстроилась. «Вот ведь отравительница жизни!» — подумала она про Клавдию и поскорее поспешила выйти со двора, пробираясь между густо стоявшими иномарками.