Жила, была

Тут ее и озарило. Турчанку-персиянку! Бабушка очень восхищалась: «Дорогая, видать. Прямо-таки эрмитажная, слоновой кости». А она из пластмассы, легкая, в кармане поместится. Не рыцарь полуметровый, полупудовый. И две их, турчанки-персиянки, совсем одинаковые. Одну смело можно пожертвовать, отдать в обмен.

Она определила свой выбор — статуэтка. Теперь маму предупредить, чтоб не волновалась напрасно.

Мама крепко спала или не поняла, что ей сказали, пробормотала что-то невнятно. Пока спит, можно сбегать на рынок, тут ведь близко…

— Я скоро вернусь, — тихо попрощалась Таня, — быстро. Так я пошла, мама.

И сама себе пожелала мысленно: «Ну, с богом».

Рынок

До войны Андреевский рынок похож был на громадный аквариум. Пятьдесят лет простоял на Большом проспекте ажурный павильон из стекла и металла. Железные решетчатые рамы составляли двускатную крышу, служили стенами и фронтонами. От бомбежек и обстрелов стекла потрескались, разбились, осыпались, как черепица, как отжившие листья, еще осенью.

Весной сорок второго, в конце апреля, Васильевский остров подвергся жестокой бомбардировке и обстрелу. Разрушения и жертвы были на многих линиях, от Пятой до Двенадцатой. Сгорел Андреевский рынок, огонь уничтожил многочисленные лари на Шестой линии, доконал остов центрального павильона.

* * *

Рынок от дома в двух кварталах. Минуты ходьбы. Братья запросто бегали туда и обратно без передышки. Мама, отправляя с поручением Леку или Мишу, так и говорила: «Сына, сбегай на Андреевский».

«Бегать» — забытое, доблокадное. Люди перемещались. Брели, покачиваясь, волочились, шаркая подошвами. Плелись, как шутливо выражался дядя Вася.

Таня плелась, брела к Андреевскому рынку.

Люди толкались вокруг бывшего рынка, роились в улице и на проспекте. Неподвижная и плотная издали масса вблизи живо бурлила, тасовалась, кружила, сбивалась в группы, распадалась.

Все продавали и покупали, расставались с последним и богатели неизвестно для чего, теряли и обретали, хитрили и сами страдали от обмана. Здесь не было власти денег, они ничего или почти ничего не значили. Только натуральный обмен, вещи на продукты питания. Предлагали меха, фарфор и перстни, взамен просили еду. Сообщали, как о крайней нужде: «Нужен сахар», «Нужен хлеб», «Нужны жиры».

— Беру золото, — дохнули прямо в ухо.

Таня вздрогнула и обернулась. Человек в бекеше со смушковой оторочкой, в кубанке без звездочки; хромовые самоги. Из щелей на щекастом лице наглый и сторожкий взгляд.

Такие сытые лица встречались очень, очень редко. У людей с такими лицами было все. Разве что недоставало золота, других бесполезных вещей.

— Нужен лук, — от растерянности пролепетала Таня.

Белесая бровь чуть изогнулась, жирные губы разомкнулись криво:

— Найдем.

Сытый властно взял Таню под локоть и отвел в сторонку.

— Покажи.

— Мама… Ей живые витамины… — бессвязно объясняла Таня. Вещь застряла в кармане, никак не вытаскивалась.

— Ну, что там? — нетерпеливо наседал сытый тип. — Какой пробы?

Наконец удалось извлечь турчанку-персиянку.

— За идиота считаешь?! — оскорбился тип. Он выругался и исчез, будто испарился.

Успокоившись, Таня прижала статуэтку к груди и опять влилась в торжище.

— Нужен лук…

Долги

Турчанка-персиянка с кувшином никого не интересовала. Никто даже не остановился подле Тани, не спросил, сколько же она просит за безделушку, которой и до войны грош цена была.

Нет, подходил один человек. Седобородый, в очках с толстыми, как у покойного Леки, стеклами. Близоруко наклонился, носом почти клюнул, легким ударом ногтя вызвал пустотный звук.

— Прошу извинить великодушно. Коллекционирую только подлинное.

Таня ничего не ответила. Она так утомилась путешествием на рынок и долгим, явно безнадежным стоянием, что не было ни желания, ни сил что-то говорить сумасшедшему старику. Разве нормальный, в своем уме человек отдаст хлеб за еще одну вещицу для своего собрания.

— Нужен лук… Нужен лук.

И вдруг Таня увидела его. И сразу, конечно, узнала, хотя за тот месяц или полтора, что они не встречались, он разительно изменился. То ли прибавки Андреенко, то ли весеннее солнце, а скорее то и другое, но Серый, Иннокентий Петрович, выглядел бодрым, деловитым, в глазах его светилась жизнь. Он опять облачился в свой серый командирский плащ, но условное прозвище Серый явно не годилось.

Иннокентий Петрович, очевидно, давно уже присматривался к Тане, однако не приближался, пока она сама не обратила на него внимание, и он, в свою очередь, понял, что она узнала его. Лишь тогда Иннокентий Петрович сделал шаг и другой, спросил негромко сиплым своим, булькающим голосом:

— Что нужно?

— Нужен лук. — механически ответила Таня.

— Какой лук? — попросил он уточнить.

— Живой. Доктор…

— Хорошо, — перебил он. — Попробуем. Дайте вашу штучку.

Она, будто под гипнозом, отдала турчанку-персиянку.

— Никуда не уходите, — строго наказал он и скрылся со статуэткой.