Жила, была

— О чем ты думаешь?

Дядя, наверное, не захотел огорчать ее, а может быть, и в самом деле думал именно о том:

— Что растешь, что уже вровень с моим плечом. И вспомнилось, как маленькой, трехлетней…

Воспоминание размягчило улыбкой пергаментные, ломкие, в трещинках губы дяди Васи.

— Маленькую, тебя спрашивали: «Любишь дядю?» Ты отвечала: «У нас взаимная любовь». Так вот, было годика три тебе, под моим наблюдением находилась, в нашей комнате. Леша где-то мотался по служебным делам, а я чем-то так увлекся, что и о тебе забыл. Ушел с головой в свое занятие. Через полчаса или час хватился: «Где моя племянница, где дружок мой?» Очень уж тихо в комнате. А ты стоишь в кресле и, держась за спинку, вдумчиво, серьезно рассматриваешь «Сикстинскую мадонну».

«Нравится?» А ты, вместо ответа: «Кто его обидел?» До меня не сразу дошло — кого его. «Так его же, ребеночка!»

Я впервые посмотрел на картину не взрослыми глазами. Прежде все мое внимание занимала прекрасная женщина. Теперь я сосредоточился на ребенке. И впрямь, недетский взгляд его выражал обиду, недоумение, ожидание.

— Мне и сейчас ребеночка жалко, — призналась Таня. — Я эту картину всегда люблю.

— Вот и забери, повесь у себя.

Таня протестующе посмотрела на дядю.

— Не сейчас, когда… Когда силы будут, дружок. Поплелись?

«Беломор»

— Не звонил, не приходил кто? — всякий раз спрашивала мама, возвращаясь откуда-нибудь домой. Все забывает, что телефон не работает. Зайти… Неписаное правило утвердилось: даже родственники — редкие гости.

Причиной тому не только большие расстояния, запредельное истощение и слабосилие, но и особая, блокадная деликатность.

— Все нас забыли, доча, факт, — обижалась мама, хотя сама поддерживала связь лишь с Нащериными. — До войны всегда народу было полно. Бабушка говорила: «Проходной двор, а не дом».

Вале, конечно, тяжко приходить сюда. Сама сказала: «Не могу пока».

Все парни из Лёкиного оркестра на фронте, а Вася Крылов, искалеченный в зимней кампании до большой войны, запропал неизвестно куда, как и Нина…

И вот нежданно-негаданно, жаль, что в отсутствие мамы, явился Игорь Черненко, «директор» струнного оркестра и ближний, с Третьей линии, сосед. Он был ранен у Невской Дубровки, на «Пятачке», отлежал в госпитале и получил десятидневный отпуск. От него пахло бинтами и лекарствами.

— Как же так, как же так? — вопрошал Игорь неизвестно кого. Смерть друга ошеломила его. Не в атаку же ходил, не в окопе сидел Лека Савичев — и погиб.

Таня же, глядя на Черненко, не могла понять, почему сержант артиллерии, герой-фронтовик такой изможденный? Как обыкновенный блокадник.

— Вас плохо кормили в военной больнице?

— Почему? В госпитале харчи нормальные, усиленные даже. Я с полпуда в весе прибавил.

— В стационаре у Леки тоже было усиленное питание, — рассказала Таня.

Черненко достал из шинели папиросы:

— Леке вез в подарок. Таня не знала, что сказать.

— Возьми. Обменяете на что-нибудь. «Беломор» — нарасхват.

Кокосы

На Андреевском рынке за пачку «Беломора» давали все, что угодно: хлеб, сахар, шроты, какао-порошок, столярный клей, бронзовую статуэтку, хрусталь и шелк.

Мама выменяла кокосовое молоко, парфюмерный съедобный продукт. До войны его добавляли в туалетное мыло и крем для лица. Теперь несколько раз давали по талончикам на сахар. Кокосовое молоко, похожее на чешуйки, настроганные со стеариновой свечки, было вкусным и приятным, но очень уж быстро таяло во рту. Один запах оставался, нежный и тонкий, да и то на очень короткое время. Как простые духи.

— На обертке еще пальмы были нарисованы, — вспомнила мама довоенное туалетное мыло «Кокосовое».

Таня взяла на кончик ложечки несколько белых чешуек, осторожно перенесла их на язык и отпила кипяток из чашки. Она закрыла глаза и увидела пустынный остров в океане, широкую полосу кораллового песка и, чуть поодаль от уреза синей воды, согнутые ветром пальмы. Под веерными листьями висели крупные кокосовые орехи.

— Вот бы жить на острове, — подумала вслух.

— А мы где живем, доча? — не поняла мама. — На острове и живем, на Васильевском.

— Нет, там, где кокосы…

Болезнь

Зуб вырвался сам по себе. Точнее — вывалился, выпал из распухшей десны. Мама хотела откусить поджаренную на «буржуйке» корочку — и лишилась зуба. То, что к истощению прибавилась цинга, давно обнаружилось. Стали отекать ноги и руки, покрываться синяками и язвочками, острая боль в суставах мешала ходьбе. Теперь зубы посыпались…

— Надо было лук просить, — сказала озабоченно Таня. — «Беломор» очень ценится.

— Побаловать тебя хотелось, доча. Вкусное же оно, молоко кокосовое?

— Вкусно. А лук не просто еда, а лекарство.

Это до блокады она была маленькой, не понимала, что к чему. Теперь разбиралась в еде и болезнях.

— Вот бы он опять пришел…

— Черненко-то? Кончился у него отпуск, обратно на фронт уехал. — Мама вздохнула. — Миша, Ми-шулька наш где? И Нинурка почему-то не приходит.

Мама обманывала себя, отгоняла страшную мысль. С Ниной, конечно, случилось непоправимое. Не известно лишь — где и что. С марта месяца не получала свои продовольственные карточки, а уже почти середина апреля, двенадцатое число.