Жернова. 1918–1953. За огненным валом

— Ну, это… — отмахнулся Поспелов. — Это ерунда. Он ведь на казарменном положении. А на каникулы — к вам: фрукты, овощи…

— Да, разумеется, но я хотел, — приходил понемногу в себя Алексей Петрович. — Я хотел уйти из газеты вообще, вернуться к писательству. Война закончилась, много молодежи — пусть работает. Да и языков среднеазиатских не знаю…

По лицу Поспелова пробежала тень недовольства, и лицо стало неприветливым, оно съежилось и обострилось — неприятным стало лицо, нетерпимым, и глаза смотрели сквозь очки по-совиному колюче, недобро смотрели глаза Главного — как на провинившегося. И до Алексея Петровича наконец дошло: ссылка. И все, что говорил Поспелов до этого, лишь камуфляж и ерунда, призванные прикрыть главное: наверху прочитали и выразили неудовольствие, остальное — из обычной обоймы репрессивных мер. Не исключено, что и сам Поспелов приложил руку…

— Вы ведь в отпуске не были… — снова заговорил Поспелов, подслащивая пилюлю сочувственным голосом. — Пишите заявление и отправляйтесь в отпуск. Скажем, в Пицунду. Бархатный сезон. Там санаторий, подлечитесь, отдохнете, а уж потом… по назначению. Путевки на вас и жену у секретаря. Так что желаю успеха.

Поднялся и протянул руку.

Оказавшись на улице, Алексей Петрович передернул плечами и выругался про себя. Впрочем, могло быть и хуже, думал он, уже шагая вверх по Пушкинской. Но для Маши это будет ударом: она так мечтала понянчить внуков, а тут собирайся и кати к черту на кулички. Ведь для нее это, считай, вторая эвакуация… И все в тот же Ташкент, в котором она так мечтала о Москве.

Вечером у Задоновых собрались все, кто имел отношение к их семье и находился на ту пору в Москве. Пришла племянница (а может быть дочь?) Марина с мужем, Афанасием Роговским, инженером какого-то секретного конструкторского бюро, человеком шумным и общительным, с которым она познакомилась в Свердловске. Пришел Константин Киваев, муж Ляли; отпросился из училища Иван, и вечно занятый на производстве племянник Андрей оставил ради этого сбора все свои производственные проблемы. Не было только Ляли с ее новорожденным сыном, да Катерина отговорилась плохим самочувствием, но Алексей Петрович догадывался, что дело не в плохом самочувствии, а в нежелании бывшей снохи встречаться с ним, Алексеем, и ворошить прошлое. Да и Маша поведала, что Катерина хоть и вышла замуж, да счастья в новом замужестве не нашла, а как и почему — бог ведает.

Собрались за тем же столом, за которым когда-то главенствовали Петр Аристархович и Клавдия Сергеевна. Теперь на их месте сидел Алексей Петрович и Маша. И вроде бы новых лиц совсем немного, но… но разве в этом дело? Дело совсем в другом: нет былой раскованности, нет теплоты и близости, хотя нет и интриги, а если она и есть, то прячется так глубоко, что ее не разглядишь.

Алексей Петрович оглядывал стол и сидящих за ним людей, и было у него такое ощущение, что они собрались здесь лишь для того, чтобы поесть. Правда, и это не самый худший повод, хотя стол, несмотря на все старания Маши, не отличался особым разнообразием и изобилием. Конечно, дети изменились, и не только потому, что повзрослели, а потому, что жили своей, неизвестной Алексею Петровичу жизнью. Даже не знаешь, что можно при них говорить, а что нет. Тем более при совсем незнакомых мужьях Ляли и Марины. Но самое интересное, что никто из сидящих за столом, за исключением Маши, похоже, не читал разгромной статьи в «Литературке», зато все успели прочитать его книгу, и каждый старался хотя бы словом выразить свое к ней положительное отношение. Больше всех приставал к отцу Иван, для которого война известна лишь по книгам да рассказам.

— Па-а, а это и в самом деле было всё так, как ты пишешь? Я имею в виду твое скитание по тылам немцев. Это не сочинительство? — И смотрел на отца с недоверием.

— Успокойся, это не сочинительство, — добродушно посмеивался Алексей Петрович, хотя сочинительство там все-таки имело место, но лишь в отдельных деталях. — Война, сын мой, настолько насыщена событиями, что о каждом из них можно писать многотомные воспоминания и романы. Было бы желание, способности и потребность в таких книгах. И при этом все равно невозможно исчерпать тему войны, потому что у каждого ее участника своя военная судьба и свое понимание и видение войны.

И хотя Алексей Петрович говорил вещи банальные и будто бы одному сыну, слушали его всем столом внимательно и с тем напряжением, с каким он сам когда-то, будучи гимназистом, слушал Куприна на каком-то вечере, посвященном его творчеству. Времена изменились, а отношение русского читателя к писателю — нет: все то же обожание и удивление перед способностью описывать события так, словно он, читатель, сам становится их непосредственным участником. А еще ему, читателю, кажется, будто писатель знает о жизни все и понимает в ней больше, чем любой политик.

А в кармане уже лежали билеты на поезд и путевки в санаторий, но об этом не говорили. И еще никто, кроме Маши, не знал, что после санатория будет ссылка в хлебный город Ташкент.

А так, что ж, жизнь продолжается. Несмотря ни на что.