Женская месть

– Я Алевтину знаю много лет, – терпеливо втолковывала Верещагина, – лично я много раз ее уговаривала начать работать с компьютером, убеждала, говорила, что так удобнее, что так быстрее. Алевтина была абсолютно неспособна к современной технике. Она ее боялась. Как огня. У нее вся вегетатика расстраивалась, когда нужно было каким-то образом с техникой контактировать. Да нет. Какой компьютер?! Это невозможно!

В кабинет вошел Воротов, и по его лицу Кудряшов понял, что Игорь держится из последних сил.

– Лариса Павловна, я приношу вам свои извинения, – глядя мимо Верещагиной, отчеканил Воротов, – Ваши показания, то есть ваши слова полностью подтвердились. Извините. Произошло недоразумение.

– Да что вы, – без всякой издевки, по-хорошему сказала Лариса, туша сигарету, – работа есть работа. Это вы меня извините. Я вела себя по-хамски.

– У нас будет к вам просьба. Вы одна из немногих, кто хорошо знал Алевтину Григорьевну. В доме у нее все перерыто. Можно вас попросить сейчас подъехать туда. Посмотреть, может, что-то пропало.

– Да, конечно.

– И еще одна просьба. Вот подписка о невыезде. Во время следствия вы должны оставаться в Москве.

Верещагина поколебалась секунду, но подпись свою поставила, где надо.

– Спасибо Лариса Павловна. Будьте так любезны, подождите нас внизу.

– Ну что? – спросил Кудряшов, когда Верещагина скромно удалилась.

– А ничего.

– Что?

– Полнолунье, – Воротов устало опустился на стул, – Видишь ли, особо чуткие и нежные натуры, к каковым, несомненно, принадлежит известный астролог Лариса Павловна Верещагина, очень тяжело переживают полнолунье. Как утверждает ее подруга, заслуженная артистка Померанцева Екатерина, Ларису Павловну просто ломает в такие дни, “как в фильмах о зомби”. Поэтому Лариса Павловна вчера весь день места себе не находила. Днем играла в теннис, потом поехала на спектакль к Померанцевой, торчала за кулисами, болтала с актерами, даже в зал ни на минуту не спускалась, потом они поехали к кому-то в гости… В общем, день и вечер на виду, всю ночь на людях.

– А чего ж она тогда звонила? – обижено спросил Кудряшов.

– Сказано же тебе: она поняла, посетило, видишь ли, ее что-то там в виде знания.

– С ума сойти – зажмурился Слава.

– Это еще что. Как тебе понравится такое? Иваныч меня в коридоре перехватил, в кабинет к себе загнал и выговор сделал из-за того, что я пытался ему подсунуть на подпись постановление на арест Верещагиной Эл Пэ.

У Кудряшова не было слов.

– Я ему говорю: “Откуда человек может знать про убийство?” А он мне: “Видите ли, Игорь Владимирович, есть еще многое, не осознанное нашей наукой…” Я ему говорю: “У меня четыре заказных убийства, в том числе депутата московской думы, два маньяка из Измайлова, об остальном – вообще молчу. Переведите дело в районную прокуратуру по подследственности. Самоубийства, убийства на бытовой почве в их ведении”. А он: Коляда была человеком известным в определенных кругах, поэтому обстоятельствами ее смерти будет заниматься городская прокуратура.

– Ты думаешь, ему позвонили?

– Ну, неужели.

– О, нет, – сказал Кудряшов, – только не это.

– Только ли это? – поправил его Воротов.

Осматривать место происшествия отправился с Верещагиной Кудряшов. Оперативную машину пришлось бы ждать и ждать, и Слава обрадовался, когда Лариса предложила поехать на ее ауди. Кудряшов позвонил в отделение полиции, велел отыскать участкового и подготовить понятых. Верещагина попросила разрешение позвонить и полчаса висела на телефоне, отменяя какие-то встречи.

“Деловая”, – с неприязнью подумал Кудряшов.

По тому, как человек водит машину – очень многое можно узнать о его характере. Как будто видишь человека в тот момент, когда он один на один с зеркалом рассматривает себя, примеряет выражение лица, без зрителей, весь, как на ладони. Верещагина вела машину так, что казалось: сейчас бросит руль, зажмурит глаза и заплачет от безнадежной несовместимости своей с правилами уличного движения. Нет, она не боялась, как боятся новички, надвигающегося грузовика или автобуса. Она не паниковала, оказавшись зажатой между машин и вынужденная принимать мгновенные решения. Было ясно: собранность, которой требовала от нее дорога и меняющиеся обстоятельства, дается ей без труда, но не без раздражения. Не любила, ох, не любила Лариса Павловна сосредотачиваться.

– А вы отчаянная женщина, – сказал Кудряшов, – с вашим характером да за руль…

Верещагина промолчала. Но надо же о чем-то говорить? Молчать хорошо с человеком, от которого не исходит опасность. Кудряшов был дамским любимцем и уж нашел бы о чем поговорить с этой милой женщиной, окажись они в неформальных обстоятельствах. Но тут ему не хватало воздуха. Он почему-то боялся – что с ним случалось крайне редко – оставить дурное впечатление о себе. Он еще не мог точно сформулировать для себя, что именно, но было в Верещагиной нечто, принуждающее людей в ее присутствии взвешивать каждое слово, нечто такое, что если есть в человеке, в женщине в частности, то заставляет умолкать при ее появлении и долго смотреть вслед, когда она уходит.

Однако Кудряшов был при исполнении.