Женщины, кот и собака

Владислав слушал ее внимательно, ни разу не перебив. Только кивал, подбадривал ее улыбкой и жестами – дескать, не расстраивайтесь, не переживайте и забудьте… Мало ли что в жизни было!..

А Ирина так увлеклась, что на какое-то мгновение ей вдруг стало неловко:

– И что это я разошлась? Гружу вас своими проблемами… Простите! Только что вас уговаривала не расстраиваться… А сама! И к чему все это?

И двое сошлись не на страх, а на совесть.
Колеса прогнали сон.
Один говорил: наша жизнь – это поезд.
Другой говорил – перрон, —

кажется, так поется у Макаревича? – спросила Ирина и вдруг расплакалась. Так горько, отчаянно и стыдно, что он сел рядом, приобнял ее за плечи и стал гладить по голове.

– Любите «Машину времени?» – почему-то удивился Владислав. – И я ее очень люблю!

– Это все коньяк! – пробормотала Ирина. – Я ведь… совсем не пью, честное слово!

Владислав уложил ее на полку, прикрыл одеялом и стал говорить какие-то утешительные слова, убаюкивать и успокаивать, словно малое дитя.

Ирина не заметила, как уснула. Вот она, тревожность, возраст, коньяк!..

Проснулась от резкого толчка поезда. Заскрежетали тормоза, раздался негромкий гудок, и за окном тускло осветилась какая-то станция.

Темный ночной перрон был пуст. Стелился низкий туман. И фигура человека в железнодорожной форме, будто возникшая из воздуха, из неоткуда, была какой-то нереальной, киношной, фантомной. Казалось, что человек на перроне не шел, а плыл по реке.

Раздались приглушенные голоса, и состав снова дернулся. И медленно поплыл в глубь туманного тоннеля.

Ирина резко села, свесила ноги, потерла виски, поправила растрепавшиеся волосы и увидела, что ее вчерашний собеседник крепко спит на соседней полке, чуть приоткрыв рот.

– Господи, – пробормотала она, – я, кажется, совсем одурела!..

Ирина торопливо шарила ногами по полу, пытаясь найти свои туфли. Одернула кофту и юбку, тихо приоткрыла дверь. «Только не разбудить бы! Стыдно-то как!..»

У двери Ирина обернулась. Владислав продолжал крепко спать. Она увидела его крепкую грудь, сильную мускулистую руку, закинутую за голову, чуть седоватые, но все еще густые волнистые волосы, упрямый подбородок с «расщелинкой» и крупный, красивый рот.

Она смотрела на него несколько минут, и ей захотелось… «Нет-нет! Бред, идиотизм, кретинизм, наваждение какое-то!»

Ей захотелось присесть на край узкой вагонной полки и… провести рукой по его волосам, лицу. Хотелось смотреть на него еще и еще. Внимательно, долго, чтобы оставить в памяти отпечаток его лица, широкой мускулистой груди, его крупных и сильных рук…

Ирина чуть потянула носом и почувствовала запах: какой-то знакомый одеколон, нерезкий, теплых тонов, совсем ненавязчивый и очень приятный.

«Запахи – это воспоминания», – подумала она. Потом она словно очнулась, мотнула головой, сбрасывая морок, и быстро пошла к своему купе.

Дверь оказалась незапертой. Красная Шапочка крепко спала, и на ее бледном, веснушчатом и довольно милом лице застыла скорбная гримаса отчаянья и беспокойства.

«И всюду страсти роковые…» – подумала Ирина и громко вздохнула.

«Вот и девочке этой спится тревожно… Кто ее провожал на вокзале? Любовник, муж? Да мне-то какое дело!..»

Ирина разделась. Осторожно, чтобы не разбудить соседку, легла на свою полку и закрыла глаза.

Наваждение. Глупость и наваждение. Коньяк, не иначе. Сто лет она не пила! А тут… Разнюнилась, растрещалась. Выложила все как на духу! Случайному человеку. Да еще мужику! Бред и глупость! «Ладно, – успокаивала себя Ирина. – Завтра расстанемся и… как ничего и не было. Стыдно, конечно, но… Переживу!»

Стыд, он ведь тоже проходит! Ну, или горит со временем не так ярко. А потом и вовсе забывается.

Да и он! Вспомнит ли он про нее через пару дней? Про зрелую дурочку, нет, дуру, именно – дуру! – которую потянуло на откровения?

Климактерический всплеск, не иначе. Ладно, переживем! Не такое, как говорится…

Ирина долго не могла заснуть. Перед глазами проплывали эпизоды всей ее жизни. Отрывками, строчками, кадрами, словно вырезанными неопытным монтажером. И эти кадры местами были рваные, смазанные, путающиеся во времени.

Ирина видела себя молодую: еще совсем худую, голенастую, неловкую, с распущенными по плечам волосами, вечным румянцем на лице, которого она всегда стеснялась.

Зимний лес, плотный снег под тоненькой корочкой льда, серое небо в низких и плотных облаках… Они с мужем идут на лыжах. Она устала, просит передышки, и они присаживаются на влажный пенек. Точнее, присаживается только она. А муж, тоже тощий, молодой, в синей вязаной шапке с белым помпоном, наливает кофе из китайского, с красной жар-птицей, слегка помятого старого термоса. Еще помнит вмятину на правом боку термоса…

Чушь какая-то врезается в память! Лицо мужа помнит расплывчато, а вот дурацкий этот термос – пожалуйста!