"Женевский" счет

Александр Васильевич Колчак часто вспоминал особняк на Атаманской улице — недобро, зло шарил памятью по его этажам и кабинетам.

Натопленность и чистота просторных комнат располагали к довоенному добродушию. Уверенностью и значительностью светились лица господ министров. Обнадеживал энергией Верховный главнокомандующий — генерал-лейтенант Болдырев, дороднохлебный, неторопливый и обстоятельный во всем, даже в самых пустячных бумагах: привычка от преподавания в академии. Шуршали вощеные карты, успокаивающе пощелкивала указка. Степенно, с сознанием историчности каждого мгновения распахивались папки, и усердно наскрипывали перьями секретари. За точностью и полнотой протоколов следил с профессорской педантичностью умнейший и ехиднейший господин Гинс (уже в 1921 г., будучи в эмиграции, Г. К. Гинс издает второй том своих воспоминаний «Сибирь, союзники и Колчак»). Для истории не щадит себя и секретарей господин управляющий делами Совета Министров и по совместительству председатель Государственного Экономического Совещания — любое действие Всероссийского правительства должно быть увековечено.

Ведь есть предел и смуте. Придут и расправятся в чистоте мирные, ласковые дни — куда им деться. Спустит дурную, разбойную кровь матушка-Россия — и успокоится, захлопочет за пирогами и наливками…

До переворота 18 ноября 1918 г. Александр Васильевич жил замкнуто, на заседаниях правительства угрюмо молчал — бессилие и безголовость в святом деле белого движения угнетали. Да и как, позвольте, быть в другом настроении, если Директория (опять же эсеры!) — глава всему белому отпору? Ведь все та же керенщина, но только в другой упаковке! Пустословие, митинговые приемчики, обещания, а в общем, все то же углубление зла.

Александр Васильевич уже не обольщался насчет всех этих народных избранников и партий. Что такое демократия по-эсеровски, он теперь тоже знает — научен. В руинах Россия после Керенского, в дерьме все святое, обмануты все чувства, погрязли в развращенности и вседозволенности граждане свободной России. Оттого все и на гнилых нитках.

Теперь, после многих месяцев яростного стремления подавить зло всей властью Верховного Правителя, адмирал был на грани потрясения.

Там, где он усматривал всего лишь хлябь, разверзлась пропасть, бездна, пространство без меры: ни начала, ни конца… какая-то мертвая, бездушная материя.

Поэтому и бывал Александр Васильевич столь невнимателен на докладах. Не удавалось ему белое дело. Есть золото, оружие, но люди, люди?!

Нет, они есть, но слишком немногие из них по праву могут носить это имя, прочие тонут в мрази. Развал ширится — и остановить его выше сил. Все пороки, какие только мыслимы, сгустились и бродят в той части России, которая, казалось бы, должна сплавить ее в единое целое; сплавить кровью — на чести и величии идей.

Казнокрадство, взяточничество, безответственность и эгоизм всех тех, ради кого льется кровь на фронтах, не имеют предела. Пресечь сие — значит истребить поголовно едва ли не всех, кто осел здесь, за линией фронта.

Посему Верховный Правитель не только рассеянно слушал доклады, но порой принимал вид совершенно неприступный. Кого слушать, что? Ход дел известен наперед — ему, Колчаку, известен. Быть ровным, любезным в этом скопище пороков, да еще при бесстыдном предательстве Родины — предательстве ради жирного брюха, мошны, похоти и восторга проституток?! Что сталось с людьми? Где русские?..

Вконец перенапряженные нервы требовали разрядки. Пил адмирал обычно до тех пор, пока беспокойство и чувство беспомощности не теряли остроты и четкости и не перемещались куда-то в глубь сознания, за ватность чувств.

С похмелья случались и буйства. Адмирал крушил все, что попадало под руку. Ему мерещились не люди, а призраки со свиными рылами. Да, все это — двуногие подобия людей. Торгуют всем — ничего святого. Эволюция замкнула круг — и теперь животные топчут белое, синее, красное…

Адмирал подходил к окну и, теряя в глазах предметы, нашептывал в белую, мурашливую мглу.

— Помоги, Отец! Тобой живу, ради твоей любви! Помоги, дай силы победить зло! Как, чем образумить людей?..

Александр Васильевич скорее угадывал, нежели слышал шаги и голос мальчика-адъютанта и, не поворачиваясь, рассекал в его сторону рукой воздух — и тот отступал за дверь. Адмирал, растворяясь в белом потоке света, говорил себе:

— Да, мы приговорены к смерти, но ведь есть все не только для того, чтобы выжить, но и победить: и золото, и оружие, и, слава Богу, своя земля под ногами, — а что творится?! Сами себя топчут, казнят, похабят! Себя продают! Судьбы будущих русских предают!..

Он никогда никому не откроет своего лица в такие мгновения. Никто не смеет видеть. Поэтому и дал отмашку адъютанту. Для всех он поглощен делами. Важные дела требуют обдумывания. Вот так.

— Трубчанинов! — звал немного погодя адмирал. — Нет больше сил! — Как можно спокойнее говорил он, пряча за улыбку тревогу. — Будем пить за предательство, за бессилие могущих все, за подлость и похоть могущих все! Что смотришь так? Откупоривай, Трубчанинов… Envers et contre tous…[174]