"Женевский" счет

Этого Железняка-младшего, будущего командира бронепоезда и героя Гражданской войны, не следует путать с его разбойным братцем. Поначалу оба брата анархиствовали в Питере: грабили, щелкали без суда разных «бывших», баб мяли без разбора. Ну такой простор после казармы и кубрика!

…Песельники и кошкодавы
С татуированной грудью…

Погодя Железняк-младший остепенился, подался с отрядом матросов на Юг, а вот старший доигрался: расстрелян чекистами как злостный и неисправимый бандюга, насильник и анархист. Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич все это подробно описал. Сердце обмирает от событий тех месяцев в Петрограде. Брали матросские и солдатские компании кого хотели и творили что угодно. Стыл Питер без власти, опозоренный и бессильный.

Носители морской славы
Пополам с жутью!..

Писатель Виктор Шкловский (скончался в декабре 1984 г.) сравнивал послеоктябрьский Петроград с человеком, у которого вырваны взрывом внутренности, но он еще жив и даже говорит…

Разгон Учредительного собрания поневоле обращал большевиков к террору. И отнюдь не только против прежних хозяев России, но и против всех самостоятельных, независимых граждан, будь то крестьянин, рабочий, социалист и даже свой — из большевиков. И это тоже из азов диалектики.

Уходить на Юг члены Учредительного собрания поостереглись. Там копил силу Лавр Георгиевич Корнилов. Его на парламентское красноречие не купишь. Да еще пристали к нему бывший начальник штаба русской армии в войне с Германией генерал Алексеев, бывший командующий фронтом генерал Деникин и, почитай, еще не один десяток бравых генералов и старших офицеров с самыми громкими боевыми именами. Да казачишки на Дону и Кубани явно не из приверженцев избирательных урн. Словом, Лавр Георгиевич даст маху — эти не дадут. Приладят «галстучек»…

Это Лавру Георгиевичу приписывают выражение: «Змий все же ужалил Победоносца». Генерал намекал на фрагмент фамильного герба Романовых: Георгий Победоносец с коня поражает копьем гада — в изначальном понимании это символизировало избавление от монголо-татарского ига…

Посему оставался горемычным парламентариям один путь, на Восток: вроде гостеприимный, чистый на старорежимных генералов и еще покуда без большевистских крайностей. Самое время попытать свою власть, к тому же не так голодно. И потянулись члены бывшего Учредительного собрания на Волгу, преимущественно в Самару. Впрочем, еще до революции, как говорится, спокон веку, Поволжье являлось опорой эсеровской смуты. Гроза сыска, последний начальник Московского охранного отделения жандармский полковник Мартынов, называл Саратов всероссийским центром социалистов-революционеров.

В подпитии Самсон Игнатьевич имел обыкновение развлекать себя грустными «маринками», подыгрывая на щекасто-блестящей губной гармошке. «Маринка» — это на жаргоне Самсона Игнатьевича песенка, из не признанных официально, но вполне приличная, даже более того — страдательно-патриотическая и «жалостная». В войну этих «маринок» насочиняли — и не сосчитать. Но большинство «маринок» — с непристойностями, дома не заведешь. Самсон Игнатьевич такие презирал. В его «маринках» каждое слово можно осколком кирпича без утайки на стене корябать — все из хрестоматии. Бывало он попоет-попоет, а после и подыграет. Этих трофейных гармошек понавезли с фронта — под каждым кустом скулили. И вот по этому гармоническому сопровождению я частенько угадывал, дома ли Самсон Игнатьевич, еще не заходя к нему (само собой, летом, когда окна настежь).

Надо признать, слух у него был предельно точный, просто дирижерский. И даже при его ржавоводопроводных голосовых связках пение производило впечатление. Не раз и не два я заставал под окном у него какую-нибудь престарелую тетю с мокрыми щеками.

Бывал в такие минуты Самсон Игнатьевич мягок, задумчив и доступен. Хорошо помню, как в праздник седьмого ноября, наигравшись и натешивши себя, он сказал: «Знаешь, Юрка, что такое понять все? Значит простить. А я так не умею…» Именно в тот вечер он вдруг промолвил: «Живем мы, брат, тараканами в щели». Я обратил внимание на открытки с видами неизвестных городов. Это было удивительно — такие он не собирал. Они постояли на этажерке только вечер, и больше я их не видел.

Несмотря на болезнь, держался Самсон Игнатьевич молодцом и вовсе не шаркал ногами, а летом, под загаром, так почти и не пугал встречных, хотя единственным украшением его сизой помороженности являлись брови — седые, пышно-разлатые, как у мудрецов на картинках.

Самсон Игнатьевич не обращался к воспоминаниям с какой-то преднамеренностью. Нет, факты и фамилии как бы нечаянно, без умысла вываливались из него. Так, сама собой вывалилась из него фамилия того царско-колчаковского следователя Соколова.