Жена монаха

После болезни и кончины отца во втором – советском после немецкого – плену, она, комсомолка тридцатых, из-за отсутствия газет у сдавшей им комнату старушки прилучилась читать Евангелие, а позже и ходить за семь верст в церковку одной из ближних полубашкирских деревень.

Матушка и отправила Плохия в монастырь.

– Съезди, сына, – вздохнув и перекрестившись, сказала ему, – оно авось-как и полегшает.

Возвратился «сына» невеселый, задумавшись пуще прежнего, но и в решимости претерпеть.

Без особых притык его приняли ординатором в плановое отделение местной городской больницы.

Открытия в медицине более Плохия не интересовали, охотников на холецистэктомии и резекции было довольно без него, ну а грыжи, варикозы и всякие прочие энуклеации делать он умел.

Зато снова, как в юности, мог читать, мог обдумывать все-таки интересную для него загадку человеческого существования.

Еще у себя в гнойном, наблюдая за плохо выздоравливающими, они со старым его завом пришли к выводу: хочешь сделать иммунную систему сильной («Чтоб зажило...») – верни организму чистоту: выведи шлаки, токсины, радикалы... Дай больному поголодать, дай морозник кавказский.

Здесь же, у мало знакомых доселе авторов, речь велась о возвращении чистоты душе человека.

Человек уподоблялся дереву, чьи корни к насущным питающим благам были налицо, а требующие солнечного света листики прозревались на веру.

Тело жило душой, душа духом, а дух.

«Мы были во власти лукавого, проданные под грех и сластолюбием купившие себе повреждение...»[21]

Душа просыпалась в дух, в свою настоящую и вторую, духовную жизнь, как проклевывается и прорастает зернышко у яблока, предназначенного стать деревом.

«Много званых, – читал он, – да мало избранных...»

«Жизнь тела, животная, с питанием и размножением, воспроизводимая еще и еще, это лишь необходимое условие для прорастания. этап...»

«Не хлебом единым. но всяким словом, исходящим из уст Божиих!»

Лечить, исцелять, возвращать целость имеет долгие резоны (смысл) лишь при развороте от хлебов к слову, исходящему из...

Дух Истины стяжается в душевную чистоту.

На дворе, за окном библиотеки шла постперестроечная конверсия. Выморочная, больная и едва не истребленная страшным режимом любовь Божия покидала поле борьбы для переразметки его в цивилизованное правовое пространство.

Школьные Плохиевы товарищи оставили закрытые КБ и без былых патриотических экивоков и «государственных» обиняков напрямую начали «делать деньги». Это чтобы «если уж не они, то дети их...» И проч... и проч...

И умерла мать.

Он схоронил ее на погосте при башкирской церквушке, купил в приватизированном книжном географический атлас и как-то раз вечерком, под настроение, раскрыл...

* * *

И вот прошли-минули еще какие-то годы, он, Вадим Мефодьевич Плохий, лежит в продутой сквозняками казенной квартире, одинокий, в неисходимом черном похмелии, а вздрагивающие невидимые во тьме пальцы его гладят, едва касаясь, шершавенькую известку на прикроватной стене.

«Если рай в пьянстве, – говаривал он бывало больным и женщинам, – иллюзорен и короток, то зато ад его настоящ и долог!»

Думал лежал о соколиной охоте.

* * *

– Ба-а! Елена Всеволодовна! – утром, часов эдак в десять-одиннадцать восклицает он весело усебя в амбулатории. – На прием? Какая радость, какая приятность.

И, громыхнув стулом, поспешает из-за стола принимать плащ, встряхивать его от водицы; усаживает дорогую гостью, хлопочет, довольно убедительно притворяясь обрадованным.

Она садится напротив, у стола, и, не выказывая ни смущения, ни любопытства, учтиво, с полуулыбкой слушает его торопящуюся речь.

– Чаю, мадам? Кофе? – деловито-насмешливо осведомляется он. – Пятипроцентной глюкозы?

– Нет-нет, Вадим Мефодьич... Спасибо! Вы не... беспокойтесть! – и, бросив исподлобья краткий испытующий взгляд – что он? как? – снова окаменевает в величавой женской недвижности.

За приоткрывшейся дверью в «недра» мелькнуло полузнакомое – санитарка? лаборантка? – лицо, которое, как всякое в деревне, виделось уже раньше, но нынче что-то вот не узнается.

– Доброе утро! – бросает Е. В. туда, за захлопнувшуюся белую дверь, чтобы оттуда, как положено, услышать шепот, сдавленное девичье прысканье, звуки возни и толкотни.

Плохий от длящегося замешательства вытягивает из халатного кармана змейку фонендоскопа и, поиграв-поперемещав в разные положения головку, набрасывает его себе на шею.

Наверняка Як Якыч завернул вчера доложить об итогах переговоров, и вот Е. В. прибежала убедиться, что он, Плохий, и вправду не станет стрелять в ее алюминиевого Джо.

Она предлагает доктору «прогуляться».

Он скашивает припухшие зенки на белую дверь, опускает их вниз и словно бы думает, возможно такое или невероятно.

Ну бывают же вызовы, наседает она с энтузиазмом, ведь вызывают же на участок!

Расслышав и уловив двусмысленность в этом «вызывают», они оба попеременке улыбаются.

– Ну так как? – чуть даже пригибаясь, она старается поймать его взгляд. – Дозволительно или не дозволительно?

– Сейчас? – глупо уточняет он.