Жена авиатора

На следующий вечер я остановилась у дверей гостиной, чтобы перевести дыхание. В первый раз со времени приезда я увидела, что посольство не было на самом деле таким роскошным, каким казалось на первый взгляд. Оно было похоже на побитое молью платье гранд-дамы, тщетно украшенное драгоценностями и кокетливыми шарфиками. Сияющие люстры и роскошные бархатные портьеры не могли скрыть потертую обивку, паутину трещин на потолке. Обстановка была чистая – не сомневаюсь, что мама приложила к этому руку, – но довольно убогая и потрепанная. Интересно, понравились ли маме ее новые апартаменты, если она их оценила вообще. Она начала строительство нового роскошного дома в Инглвуде, когда папа получил назначение. Строительство все еще продолжалось, но могли пройти годы, прежде чем супруга дипломата переедет в дом своей мечты. Что характерно, она никогда не позволяла себе выражать по этому поводу даже легкое сожаление.

Затаив дыхание, я прислушалась к голосам, раздававшимся из-за двери, – возбужденному голосу папы, грубому хохоту Дуайта, грудному с придыханиями голосу Элизабет и заливистому смеху Кон. А также к новому незнакомому музыкальному инструменту – высокому, но мужественному голосу, иногда добавлявшему односложные реплики в общий хор. Полковник Линдберг. Я почувствовала, как краснею. Лиф вечернего платья стал тесен для моей груди, туго стянутой очень модным и очень неудобным резиновым бюстгальтером, который был куплен по настоянию моей соседки по студенческому общежитию Элизабет Бейкон.

– Где же Энн? – раздался мамин голос. Я представила, как она смотрит на свои часики, и от нетерпения ее рот превращается в тонкую полоску. Я сделала глубокий вдох (насколько это было возможно в проклятом бюстгальтере) и прокашлялась перед тем, как войти в комнату.

– Вот и я, мама. Прошу прощения за то, что меня, кажется, потеряли.

Зал был великолепен – столько сияющих люстр и свечей, что сначала мне пришлось зажмуриться, чтобы привыкнуть к такому блеску. Мне все же удалось рассмотреть очертания всего семейства, собравшегося вокруг огромного рояля в дальнем конце зала. Нужно было пересечь зал, но от одной мысли, что они все будут смотреть на меня, я покрылась потом. Ну, почему я не пришла раньше? Тогда смогла бы проскользнуть сюда незамеченной. Мои щеки горели от взглядов, когда я неловко семенила к родным и друзьям. Уставившись на собственные вечерние парчовые туфли, каблуки которых утопали в пушистом ковре, я наконец добралась до места и почувствовала, как крепко папа сжал мою руку. А подняв глаза, увидела, что никто на меня не смотрит, и чуть не расхохоталась над абсурдностью собственного тщеславия. О чем я думаю, когда он здесь?

Все повернулись к Чарльзу Линдбергу, так что я спокойно смогла спрятаться за спину папы и занять свое привычное место позади толпы. Оглянувшись, мама пробормотала:

– В следующий раз приходи немного раньше, дорогая.

– Да, конечно. Извини, мама. – Я бросила быстрый взгляд через отцовское плечо. Полковник Линдберг стоял по другую сторону пианино, рядом с Элизабет. Папа был весь розовый и круглый в своем вечернем костюме, мой брат Дуайт – крепко сбитый, как кирпичная стена. Полковник же показался мне высоким, стройным и тонким, как лезвие ножа. Ему было не по себе в тесном жилете и черном галстуке. Он стоял неподвижно – острые локти, худые плечи. Почти на всех кадрах хроники и фотографиях, которые я видела, он был в своей летной одежде. Вся нация помнила его поношенную куртку, бриджи, летный шлем и шарф, обмотавший шею. Было странно видеть его без этого наряда.

Но лицо было то же самое – героический лоб, твердый подбородок, высокие скулы. Глаза были поразительно синими; мне показалось, что никогда раньше я не видела таких синих глаз. Их цвет напоминал утро, цвет океана, цвет неба.

Он заметил, что я разглядываю его, отвернулся и начал нервно постукивать пальцами по крышке рояля, словно наигрывая мелодию, слышную лишь ему одному. Именно тогда я обратила внимание на его руки, его пальцы, длинные, красивой формы. Я представила, как они сжимают штурвал самолета, направляя его через океан, и подумала, что такими руками можно совершить многое.

– …не правда ли, Энн?

Кто-то спросил меня о чем-то, я кивнула и сказала «да», совершенно не понимая, чего от меня хотят. Меня поразил звук собственного голоса. Он звучал совершенно спокойно, хотя сердце билось, как сумасшедшее, и все тело сотрясала дрожь.

– Очень хорошо, – проговорил полковник и оживленно кивнул кому-то, не видимому мне. Он по-прежнему словно избегал моего взгляда. Его пальцы стали еще быстрее постукивать по крышке рояля.

Я почувствовала, как сердце стало биться ровнее. Неужели? Неужели героический полковник Линдберг действительно смущается в обществе девушек, как говорили мама и Кон?