Жемчужины Филда

Бенкендорф не слезает с Дон-Кихотова Россинанта, не роняет копья, вот его генеральная линия: в среде бюрократической редко встречаются личности; хищения, подлоги, взяточничество — ремесло чиновников, знатоков всех тонкостей бюрократической системы. Судебные присутствия являют грустную картину: правосудия нет, есть корыстолюбие; прокуроры и стряпчие, постановленные наблюдать правильность судоговорения, нередко сами причастны к злоупотреблениям…

Не правда ли, знакомо, до боли знакомо, не правда ли, думал Милий Алексеевич, и ему уже внятна была печаль дряхлеющего генерала в этот тихий, благостный, сиреневый вечерний час, когда дым пироскафа напоминал дымы «королевской эскадры», а черные плицы красных колес рыли непучинные воды.

Внятна-то внятна, да не сполна. Это ж романисты всеведущи, как Господь, а наш очеркист знать не знал об одном недавнем происшествии, в сущности, ординарном и закончившемся, как в нравоучительной повести, наказанием порока. Но вся штука заключалась в том, что было оно для Александра Христофоровича точкой, градусом, каплей, состоянием, когда количество переходит в качество.

Началось тоже обыденным, всегдашним, утрешним, но теперь уже не в доме на Морской, где Бенкендорф присыпал аттической солью французские бородки и полицейских будочников, а потом наблюдал майора Озерецковского и эти безуспешные поиски носового платка с монограммой «Л. Л. Г.». Нет, в доме фасадом на Фонтанку, бывшем Кочубеевом, у Цепного моста, в том кабинете, что назывался Малым.

Съезжались приближенные. И Дубельт, и полковник Леонтьев, тот заведовал императорской главной квартирой, и секретарь Александра Христофоровича тонконогий Миллер, бывший лицеист, поклонник Пушкина, и адъютанты его сиятельства, тоже сиятельные Меншиков и Урусов, ну и, само собой, майор Озерецковский.

Съезжались просто ради того, чтобы поболтать с графом, большим охотником до новостей, пересудов, сплетен… нет, надо изящнее выразиться, по-французски: не сплетен, а комеражей. Делу, известно, время, а потехе час. Вот-с он и был, этакий час, когда все они, синие тюльпаны, чувствуя себя если не семейно, то очень и очень корпоративно, получали порцию оптимизма на весь трудовой день.

Бенкендорф брился, посмеивался, задавал вопросы: «Ты вечор, являлся в маскераде?» — «Являлся, ваше сиятельство». — «А государь присутствовал?» — «Присутствовал, ваше сиятельство». — «Маски интриговали государя?» Брился, слушал, по обыкновению прицокивая языком и этим умело выражая всевозможные оттенки мыслей и чувств, не весьма, надо полагать, глубоких, что, впрочем, соответствовало утреннему приему в Малом кабинете.

На таком мини-приеме и рассказали Александру Христофоровичу о Львове и Пономареве.

Львов еще недавно ходил у него адъютантом. И притом таким, какого не сыщешь среди всех адъютантов империи — автор народного гимна «Боже царя храни». (Между прочим, это ж он, Бенкендорф, надоумил прекрасного музыканта сочинить гимн, а его, Бенкендорфа, дочь, красавица, мило косящая Анна, была запевалой хора на первом исполнении гимна в Дворянском собрании; так что Александр Христофорович без особой натяжки почитал себя соавтором.) Львов и теперь служил у Бенкендорфа распорядителем Собственного его величества конвоя.

Там же служил и Пономарев, казначей столь робкий, что внезапные ревизии не обнаруживали недостачу и на полушку. Кстати сказать, пример такой редкой застенчивости постоянно отвращал Александра Христофоровича от проектов увеличения жалованья чиновникам.

На все уверения — они, мол, без значительной прибавки не могут не воровать — Бенкендорф неизменно восклицал: «А Пономарев?!» — и прицокивал языком, будто видел ласточку, делающую весну.

Так что же милейший Львов? А он, оказывается, купил дом на Караванной, сто тысяч выложил, а тысяч двадцать на ремонт выложить не мог. Тотчас извечный вопрос: «Что делать?» Казначей Пономарев говорит: «Проще простого, Алексей Федорович, возьмите ссуду в Казенной палате. Под залог стотысячного дома не откажут». Отлично. Пономарев, дока, настрочил по всей законной форме. Бумагу отправили. Ремонт был в ходу, подрядчик в мыле, не сегодня-завтра расчетец извольте. А присутствие молчит. Львов, инженер и музыкант, объясняться с крапивным семенем не обучен. Тихий, честный Пономарев идет в Казенную палату.

Указывают: «Обратитесь к надворному советнику Феклисову, это по его части».

«A-а, ка-ак же, ка-ак же, — отзывается блондин-жеребец с Анной на шее. — Да-с, Львов, стало быть… — И, весело оглянувшись на вицмундирный квартет, спросил: — А сколько он мне даст?» Пономарев прошелестел, как встрепанная осинка: полномочий-де не имею, полагаю, однако, пятьюстами не затруднится. «Скажите вашему флигель-адъютанту, пусть привезет. И непременно серебром, а не ассигнациями».