Жемчужины Филда

Однако с фаланстером не шутят, коль призрак бродит. И выпал мрачный день — пожаловал на заседанье Комитета чрезвычайно важный господин. От императора недальний и вместе не очень-то заметный, как серый кардинал.

Пожаловал и заскрипел, изобличая — молвить страшно — творения отцов Церкви яко противные гражданскому благоустройству. Имеющие — еще страшнее молвить — коммунистические мнения. (Да-с, так и сказал: «коммунистические». Тому, кто усомнится, текст почтой вышлем, но, разумеется, с оплатой на наш валютный счет.)

Засим вонзился ястребиным взглядом в протоиерея Павского. И, взяв октавой выше, изобличенья продолжал: читаю, мол, ученые статейки ваши; перо макаю в красные чернила, чтоб вымарать все красное, да вижу — от Луки, глава такая-то… Особа важная пригнула Павского тяжелой паузой и заключила обращеньем к Комитету: «Вам дороги отцы Церкви, но россияне мне дороже». (Так! Тому, кто усомнится, — см. выше.)

Молчали все. Отец Герасим, бледнее бледного, смиренно молвил: «Соборными постановленьями запрещено и полсловечка из Евангелия вычеркивать». Особа, змеясь претонкими губами, взяла октавой ниже: «А государь особым повелением дозволит». И вострым подбородком указал достопочтенным комитетским — ступайте восвояси…

Такой, представьте, выдался «фаланстер». Что скажете? Мол, всмятку сапоги, что называется, Андроны едут? Нет, не Андроны — крыши. Крыши Невского проспекта едут, как и крыша отца Герасима.

И знаете ли, господа и дамы, не станем усмехаться. Не лучше ль на себя оборотиться? Ой, право, лучше, хоть это хуже. Казалось бы, изгнали призрак Коммунизма и стали возрождать религиозное сознание. Загнав под лавку, как шелудивого котенка, приблудный атеизм, вчерашний коммунар, коллективист и коммунист надел нательный крест и слышит, и читает творенья отцов Церкви. И что ж вычитывает? И что же слышит? Молчу! Молчу! А дозволенья государя на вымарки все нет да нет, хоть россияне, как и встарь, всего дороже… Ну, и прощайте, поступайте, как хотите, а ваш слуга покорный побредет вслед Павскому.

Совсем уж окосев, последние лучи заката светили слабо в тощего протоиерея. Он шатко шел — шатанье в мыслях и разброд. А царь земной, помазанник Божий, о чем-то строго, как на разводе караулов, выговаривал Луке, Матфею, Иоанну, Марку. Совсем уж окосев, печальные лучи заката озаряли от лбов и до сандалий евреев, по бедности одетых на босу ногу. Они понурились под гнетом коммунистических наитий — об этом говорил им царь земной, но ведь помазанник-то Божий. Понурились евреи, один лишь Марк, казалось, не внимал, он полон был, казалось, коммунистических идей, и вдруг в шатанье и разброде мыслей протоиерей сознал связь имманентную евреев и фаланстера. Он ослабел в коленках, его пробрал озноб.

Спасибо, подвернулся ванька. Повез трусцой. И как бы утрясал смятение протоиерея. Он думал: банька… в здоровом теле — здоровый дух… банька… в здоровом теле — здоровый дух…

Он жил близ Лавры, и баню монастырскую он возлюбил, напомню, еще студентом. И любил доселе, как может только русский, — сильно, пламенно и нежно. Она нам свыше всем дана, но не заменой счастья, а залогом счастья. Она — как поле, огоньки, дальняя дорога, ботвинья со льдом и красная рубаха. А ежели да монастырским квасом не только запивать, а пару поддавать? — в зобу усладою спирает, трепещут ноздри, как у лани, и произносишь: «Уф!» Вот прелесть и прельщения бытия. К тому же с пользою для плоти в единстве с духом. Мы говорили, отец Герасим хил и бледен, но это, вроде бы, мираж. Не знал он не то чтобы хворобы, слабеньких недомоганий: в баню хаживал протоиерей в согласии с методой медицинской. Ах, эта книжечка, как золотник! Протоиерей держал ее на полке рядом с молитвословом. И каждую субботу, предвкушая баню, заглядывал в старинное тиснение — «О парных российских банях, поелику способствуют оне укреплению, сохранению и восстановлению здравия».

Отец Герасим и сейчас, в пролетке, перелетел к ней мыслью, ан вдруг — как давеча, вообразив апостолов-евреев, — ужаснулся. И вот уж снова крыши ехали, как ехал он в пролетке, и снова грохотали кровли.

В каком бы направлении ударились бы романисты, изображая потрясение отца Герасима? Они бы дули с разных румбов, и так и эдак надувая паруса. Потом уж записные знатоки, обсуживая, кто из них достоин премиальных и западных изданий, толковали бы о самобытном материале, стилевом разнообразии, о том, что соцреализм уже кремирован и т. д. А между тем нас надувают и пишущие, и обсуждающие — и лжа, и лажа, симпатии и антипатии, а ларчик… Нет, его открыть не просто, коль ты не романист, а следователь. Трудись усердно, безымянно, не жди наград и не оспаривай истолкователей, которым, как некогда Булгарину и Гречу, хорошо бы и на гауптвахте посидеть, что на Сенной… Трудись смиренно. И тогда, быть может, восчувствуешь другое «я»… Скажу вам коротко о том, что длилось долго: библиографические и биографические разыскания. Всего-то навсего. Без вдохновенья и без слез. Но ларчик был открыт.