Жемчужины Филда

Он дал коню шпоры. Хорошо был подкован конь, не оскальзывался на гололедице. И не хрипел, как тот, медный, на Гром-камне.

Красный султанчик на кивере опять встрепенулся, звук безобразный услышал флейщик. Будто нотные знаки всех партитур сорвались с нотных станов и вязок — черные кружочки с черными хвостиками визжали, рассекая мрак, зззвук безобразз…

В реестре убитых 14 декабря 1825 года были указаны военные и невоенные, указаны и малолетки — девятнадцать душ. Великому князю Михаилу, брату государя, сказали, что одним из первых пал от картечи флейщик морского экипажа Андреев Федор. Великий князь опустил глаза:

— Несчастное дитя.

После кофию княгиня Ш-ва писала московской родственнице:

«Мы хорошо обережены, целый полк около нашего дома. Посылаю тебе ноты, очень красиво, особенно вальс».

Дом, хорошо обереженный, смотрел окнами на контору «Общества дилижансов». Оттуда по вторникам прибегал мальчишка. Княгинину почту любезно отправляли скорыми каретами.

Рассыльный так и не явился. Княгиня послала своего человека. Конторщик просил передать ее светлости, что дилижанс отправится завтра, в девять. Как обычно. Да-с, как обычно, по средам и пятницам.

Никита Козлов, дворовый человек Пушкиных, прислонившись к кафельной печке, рассказывал барину, сидевшему в креслах, о давешнем происшествии на Сенатской площади.

Началась пальба, все ударились бечь, он тоже; увидел мальчонку, весь в кровище, подхватил, такой легонький, бечь перестал, шагом, шагом пошел, сам и не знает почему; мальчонка на руках у него хрипит, что делать, куда нести, а кругом крик, визг. Ну, потом видит, помер парнишка, отдал душу, а куда нести, неизвестно; положил в сторонке, чтоб не затоптали, да, в сторонке, значит, у господского подъезда, как подкидыша кладут, прости, Господи. Ну и опять сломя голову, кругом крик…

Испуганно смотрел Сергей Львович на Никиту: истукан, ни голос, ни лицо не дрогнули. Батистовым платком тронул Сергей Львович влажные глаза и отослал Никиту с глаз долой.

Страшно подумать, эдакое идолище ходило за первенцем, когда тот был еще в пеленках… Несколько лет назад кто-то из лицейских, однокашник Александра, прибил Никиту палкой — Александр тотчас потребовал сатисфакции; слава Богу, дуэль не состоялась… Глаза Сергея Львовича опять затуманились: наделенный быстрым чувствилищем, он вообразил сына посередь картечного вихря. Счастье, истинное счастье, что Александр в Михайловском… Сергей Львович осторожным мизинцем тронул виски и брюзгливо обиделся на Александра как на всегдашнего виновника своих мигреней.

Статский советник, давно отставленный, жил на Фонтанке, напротив казарм Московского полка, где вчера мятеж поднялся. Никита Козлов жил при статском советнике, отнюдь не бунтуя, но об отставке помышляя. Вот ведь соседом купец-аршинник, у того не в пример лучше.

Не в обносках вроде этого казакина; чаем полоскайся, сколько хочешь, не опивки достаются, нет, чай насыпной; с тюфячком, как первый блин, не бродят ввечеру, отыскивая, где бы это на ночь преклонить голову… Но правду молвить, Никита Тимофеевич и худое житьишко за барином-скрягой не променял бы на тягло в родимом Болдине. Ну а ежели в Михайловское, туда с полным удовольствием…

У Сергея Львовича пробыл он не столь уж долго, вернулся к Александру Сергеевичу. Годы и годы служил нерасстанно, из дядек был возведен в камердинеры. Старея, маялся поясницей, прихрамывал, но попреков не слышал. Не обходилось, однако, без мнительной опаски. Молодые барыни, что новая метла, не любят старых слуг. Старик, случалось, упредительно ворчал нечто невнятное. Барин смеялся. А когда Александр Сергеевич рассверкается зубками-то своими, хочешь не хочешь, а улыбаешься, как дурак.

Волоком волокло Никиту Тимофеевича к шестидесяти. Тут бы, думалось ему, тут бы, на Мойке, в дому этом и собороваться, принимая смертушку. А принял…

С той минуты, как он надел на барина чистое исподнее, потом принес бекешу, но барин велел переменить на медвежью шубу, хотя на дворе не лютовало, с той самой минуты у старика грудь стеснилась тревогой. Места себе не находил, прислушивался, припадал к холодным окнам, заглядывал в прихожую, будто что-то потерял и вот ищет, ищет… При первых свечах, повинуясь странному наитию, он раньше других кинулся вдруг из сеней к воротам, увидел чужую карету… Кто-то повел фонарем, на медвежьей шубе тускнели крупные капли талого снега, и старик, ничего еще не понимая, уже понял все… Откуда силы взялись, принял Пушкина на руки и понес, понес… «Грустно тебе нести меня?» — «Ты легонький», — тоже шепотом отозвался старик…

Неделю спустя, за полночь, морозило, месяц блестел, Никита Тимофеевич остался один на один с гробом Пушкина. Комья снега из-под копыт колотились о крылья, наскоро прилаженные к простым дрогам. Надо было бы, чтобы на облучке, кроме возницы, сидел человек с иконой в руках. Надо было бы… Вот и гроб заколотили в ящик, словно сундук из Гостиного двора. Не он бы, Никита Тимофеевич, так и поддужный гремел бы. Нет, успел подвязать.