Желтый караван

— Я избегала разговора, — сказала Анна Ивановна, — потому, что мне было жаль тебя. Но сейчас вот ты улыбнулась так… и мне больше тебя не жаль. Я никому, кроме тебя, не говорила про ту записку из Казанской пересыльной. Ты донесла и об этом. А это касалось уже не нас с тобой. Этот человек тоже на твоей совести.

— Нет! До него могли не добраться! А если это был провокатор?!

— Он сунул мне письмо в дверь ночью и закрывал лицо…

— Вот видишь, и там были хорошие люди.

— Там были.

— Мы знаем друг друга всю жизнь! Разве я рассказала о тебе не то?!

— Ты ничего не выдумала. Но я ничего и не говорила.

— Мой Саша умер еще в сорок девятом!

— Вот плакать с тобой вместе я больше не буду.

— Не будешь. Ты — камень. Ялдыкин знал, что делает. Он всегда знает. В пятьдесят шестом растерялся, а сейчас опять сидит, как паук в углу, ждет Хозяина… бесполезно тебе объяснять, но он по-своему принципиален, честен. Может, он сумасшедший, но саму идею он принимал буквально и честно!

— Совмещал подлость и честное дело.

— Мы все боялись! Все!

— Не за себя и не все.

— Все! Ты врешь! И мы все молчали! А если бы тебя заставили?! Ради Генки! Ты бы…

— Нет. И у того, кто передал записку, тоже была одна-единственная жизнь.

За окном небо сверкало голубым льдом, и ель за парком казалась пирамидой из темных треуголок, наколотых на шпагу. Вокруг этой елки Анна Ивановна водила Генку, когда он только начинал ходить. Тогда тоже была надежда.

— А Генка не знает, что я украла у него тетрадь и все прочитала. Я все ему говорю, что было такое время… а сама…

— Ялдыкин тогда, в августе, догадался. Он же всегда обыскивал мои вещи.

— Я поняла, что догадался. После, не так давно. Смешно, но ложка-то у меня опять осталась.

И ложка, и кружка, и шкаф. Все теперь есть. В этой комнате вполне можно жить. В ней можно остаться до самой смерти. Так оно, вероятно, и будет.

— Мне просто наш участковый подсказал. Зашел как-то.

— Прямо не ровно дышит к тебе, а? Аньк?

— Мне все равно. Зашел как-то осенью. Говорит, что Генка, мол, ваш намекал на какой-то поджог. А я сама замечала, что стал Генка не тот после пожара. Он теперь не пришибленный. Он же чувствовал всегда, что мы с ним вроде изгоев, а тут стал резкий, уверенный… и ко мне стал лучше относиться… бережней. И Юрка не тот. Они не просто взрослеют, они не хотят ничего бояться. Их поколение не позволит… но Ялдыкины-то копят свои тетрадочки… сколько же нужно крови, чтобы все всё поняли?! Да, мой последний вопрос к тебе, кстати, я их и не задавала сегодня. Кто же он, наконец? Зачем ему было нужно разбить столько жизней? Я их не понимаю! А ты его знаешь. Я не хочу сказать, что ты сама…

— Кто?! А никто! Вообще никто! Зависть бездарности ко всему, ко всякому! Я знаю, он написал на одних, потому что у них росли цветы на балконе. Левкои! Он… меня раздавил.

— Меня — нет.

— Может, сумасшедший?

— Нет.

— А наш Степанов? Он его ненавидит, я вижу. Что-то знает?

— Не знаю.

— Ты ведь не скажешь мне теперь ничего?

— Ничего.

— Я пойду?

— Иди.

Аза встала.

Анна Ивановна смотрела в окно, и у нее был мягкий, спокойный взгляд.

— Я тебе напишу?

— Не надо.

— Как… мне жить?

— Не знаю.

Удар двери закончил очередную часть жизни. Унес навсегда еще одного человека. Но в комнате все осталось так же, словно никто сюда не входил и не говорил здесь только что.

ГЛАВА 9

На следующее утро Степанов отомкнул (опять заело!) сейф и достал тетрадь.

Открывалась она номером и датой — «1951 г.» Судя по номеру, существовала у Ялдыкина целая зловещая библиотечка по крайней мере из пяти тетрадей.

Степанов просмотрел «оглавление» и раскрыл тетрадь на странице тридцать восьмой: