Желтый караван

— Я прошу простить меня, Анна Ивановна! Не смогла соблюсти реноме! Дело в том, что я окончила гимназию Свежевской! Я ее прекрасно помню! Удивительная женщина! А мы… почти тринадцать лет в одной деревне! Это ужасно, дорогая! Пойдемте ужинать!

В столовой Валя уже разложила на скатерти серебряные, разного фасона ложки, расставила бумажно-легкие, с сероватым светом внутри чашки. Сахарница (с наброском нежных, увядающих растений) была из другого сервиза.

Над столом — книжный шкаф — фасад кое-где обрушившегося дворца, меж колонн которого прятались за бликами на стеклах обрывки бледно-золотых слов и вензелей — корешки старинных книг. Над шкафом упиралась в потолок молочно-прозрачная, наверное, китайская ваза с блеклой фигуркой кого-то сердитого, раскосого, посаженного на трещину, как на кол. Слева — медный кальян с обломанной тростью на плешивом ковре. Чай Валя налила, вероятно, тоже китайский.

Мы — осенние листья, нас всех бурей сорвало.
Нас все гонят и гонят ветров табуны…

— Молодой Вертинский, — кивнула на проигрыватель Стародомская, — а вот на этом фортепьяно играл когда-то Иван Андреевич, дальний родственник… берите варенья. Печенье собственной выпечки. Хвалят. Хвалите и вы.

Она курила «Беломор», сильно втягивая сухие мятые щеки, но сразу же некрасиво, с отвращением выдыхала дым и, отводя его рукой, вглядывалась в Анну Ивановну.

Валя, хмурая, с острым личиком девушка, поглядывала на них из-под низкой челки, как еж из-под своих колючек, и почти не выходила, ожидая приказаний.

— Из деревни, — кивнула вслед в один из редких ее выходов Стародомская, — устроится на фабричку — уйдет. Приходящая… но вот так все устроено, что мы с вами избегали друг друга. Инстинкт самосохранения с отрицательным результатом?

— Вы говорите именно обо мне и о себе?

— Конечно! Я понимаю, вы осторожны, но возможно, что в целом свете это место для вас самое безопасное… сейчас, она идет… так вот. Тут три комнаты. То, что удалось сохранить. А то, что называлось раньше ванной и кухней, коммунальны до ужаса! Но я понимаю, однако, что это и наша страна и наша беда. Я не сильно извожу вас Вертинским?

Она бережно перевернула пластинку с тусклым словом «COLUMBIA» на этикетке.

— Тридцатые годы, Румыния, Саша Вертинский — гений нашей юности… она ушла? Страх? Я понимаю. И равнодушие! К родине, заметьте! Они что? Святые?! Они решают, что мне любить?! Насколько святые, мы имели полную возможность убедиться… а у вас общий тип лица. У вас, Свежевских. Славянская открытость, прекрасные глаза!.. У меня сохранилось всего три пластинки, привезли как-то. Пейте же! И не молчите! Не молчите, не ищите вы там у себя внутри, в раненой душе поводов для молчания! Как это рвется наружу, когда молчишь! Я же вам верю! Я вот так прямо и говорю! Верю! Мы одной крови!

— Я не за себя боюсь. За себя отбоялась. Так вот, присмотрелась, вроде бы насчет Генки успокоилась. У нас тогда соседей забрали и убили, а дочку их, ей два года было — в детдом. Генка большой.

— Спасибо, дорогая! Вот теперь вы чуть-чуть расслабились! Юркин отец, вы, наверное, слышали, там же, где ваш муж. Поверьте, это был тоже талантливый человек… господи! Не потому, что это мой сын… молох! Молох! И надежда! Да? Великая надежда, великое «вдруг»! И эти мудрые глаза на портретах. И тут же, под этим мудрым, добрым взглядом… гибель, гибель, гибель! Всего честного, талантливого. Косой — по всем чуть приподнявшимся головам!..

— Мне нравится у вас.

— Господи, как мы слабы! В войнах и революциях погибает деликатная интеллигенция! Молох обезглавливает общество, жулики и прилипалы заполняют пустоту… не оглядывайтесь, пусть слушает! Вы думаете, что я не приняла революцию?! Тогда, в семнадцать лет?! Что вы?! Мы шли в народ! Мой отец забрался в глухомань, в Пензенскую губернию, учил крестьян растить хлеб, скотину. Из Швейцарии — в Пензу! В Россию, на родину! А теперь… мне страшно! Жалкая страна! Чем они правят?! Лицемерием и молчанием?! Молчите?

— Спасибо вам. Я не разговорчива. И… надо как-то утешить Генку, потому что он сейчас ждет. Он, правда, не хотел, чтобы я шла к вам, но он о вас всегда так хорошо рассказывал. Я же пришла просто за советом.

— Он мне тоже нравится. Ваш Генка. Теперь — тем более! У вас там есть дома инструменты? Клещи, молоток? Как это… стамеска?

— У Генки что-то есть.

— Тогда сейчас и сходим! Сейчас! Допивайте пока.

Она вышла в гостиную, где прошуршало, просвистело парадное платье.

— Как говорится, — Стародомская появилась в штапельном платье с короткими рукавами, — все в ажуре!

Оглядела столовую:

— Валя! Уберите! Пластинки не ронять! Вы представляете, сколько они стоят?! Ну да. Вторая сигнальная система у вас отсутствует, но на уровне первой хотя бы, имейте в виду! А вы не киснете! Есть для кого жить! Лучшей памятью нашим мученикам будут дети и внуки!.. (Анна Ивановна представила себе ее внука Юрку: толстый барчук-увалень.)