Желтый дракон Цзяо

Настоятель умолк, медленно обводя послушников взглядом выцветших глаз. Он взял грех на душу — солгал. Не было никакого лазутчика. Но весть о том, что маньчжуры собираются этой ночью вырезать всех обитателей Шаолинского монастыря, к несчастью, была правдой. Ее принес внук старого Ли, крестьянина-рыбака из соседней деревни, что частенько наведывался сюда со своим товаром. Запыхавшийся от быстрого бега мальчонка одним духом выпалил, что сегодня днем у реки он наткнулся на солдат восьмизнаменных войск[5] и, спрятавшись в кустарнике, подслушал их разговор. Они прикидывали, чем бы поживиться ночью в монастыре, когда «монахи-смутьяны отправятся на небо».

Сомневаться не приходилось: маньчжурам сообщили о заговоре. Предателем мог оказаться только кто-то из своих: посторонние не были посвящены в тайну обитателей Шаолинского монастыря.

Внук рыбака — настоятель это прекрасно понимал — прибежал слишком поздно. Маньчжуры наверняка уже двигаются к кумирне по единственной ведущей сюда дороге. Пытаться покинуть монастырь бесполезно: с трех сторон его окружают отвесные скалы. Оставалось только одно — отправить нескольких человек за помощью к «трем вассалам-князьям», а самим попробовать продержаться до их прихода.

Святой отец призвал к себе в келью четверых самых надежных послушников и приказал им отправляться в путь. Оставшихся он велел собрать, чтобы сообщить им о надвигающейся беде и попытаться обнаружить изменника…

Настоятель говорил медленно, временами замолкая и пытливо вглядываясь в лица сидящих.

— Братья! — повторил он, и в его голосе зазвучали торжественно-металлические нотки. — Мне известно имя того, кто продал свою душу ненавистным маньчжурам…

Напряжение усилилось. Монахи, подавшись вперед, впились взглядами в лицо старика.

— Он среди вас, братья! — сорвавшимся голосом выкрикнул святой отец, и слова его вспороли повисшую в помещении тишину.

Взгляд настоятеля случайно задержался на открытых дверях молельни, и молодой послушник, сидевший на ступенях у входа среди тех, кому не хватило места внутри, вдруг вскочил и опрометью бросился к приоткрытым воротам монастыря. Несколько человек из задних рядов рванулись за ним.

— Стойте! — поднял руку святой отец. — Он не уйдет далеко.

И действительно, через минуту три дюжих монаха втащили беглеца во двор со скрученными за спиной руками. Мудрый старик предусмотрительно оставил снаружи верных людей.

Сидевшие на полу монахи раздвинулись в стороны. Изменника провели через образовавшийся проход к алтарю и заставили опуститься на колени. Молельня возмущенно гудела. Настоятель знаком приказал всем замолчать.

— Правильно говорят люди, — произнес он в наступившей тишине, — в теле предателя — душа труса.

Святой отец повернулся к стоящему на коленях послушнику.

— Не думал я, когда подобрал тебя восемнадцать лет назад на дороге — грудного, полумертвого, что принесу крысу в святую обитель, — сказал он с горечью. — Не думал, когда растил тебя, что взращиваю смерть свою. Ответь же нам, что заставило тебя переметнуться к маньчжурам? Много ль посулили тебе за наши головы? Говори же, А Цат!

Юноша стоял на коленях и смотрел перед; собой, уставившись в одну точку. Глаз из-под полуприкрытых век почти не было видно — только две маленькие щелочки. Губы плотно сжаты. Казалось, он не слышал слов настоятеля. В полной тишине прошла минута, другая.

Вдруг А Цат очнулся. Он обвел глазами присутствующий и лицо его исказила гримаса ненависти.

— Вы все умрете! — закричал он. — Все! Вам осталось жить на свете не больше часа! Маньчжуры перебьют вас! И мне наплевать на вас! Слышишь, старик?! Наплевать! Вы не убьете меня! Совершенномудрый не простит вам убийства!

Его выкрики перешли в истерические рыдания, из груди вырвались хрипы, в горле заклокотало. Потом А Цат затих. Снова глаза-щелочки. Плотно сжатые губы.

Несколько секунд никто не мог вымолвить слова — все буд-то оцепенели.

— Пусть заплатит за свою измену! — раздался, наконец, крик…

Молельня наполнилась гулом возмущенных голосов.

— Смерть предателю! Смерть!

— Отрубить голову!

— Четвертовать!

— Повесить!

Настоятель безуспешно пытался утихомирить разъяренных послушников. С большим трудом удалось ему восстановить тишину в молельне.

— Опомнитесь, братья! — негодующе воскликнул он, когда последние выкрики стихли. — Разве Совершенномудрый[6] учил нас жестокости? Вспомните: добрым я делаю добро и недобрым также делаю добро. Так воспитывается добродетель. Не будем же, братья, нарушать завет Совершенномудрого. Нет! А Цат недостоин смерти. Он останется жить. И это будет высшей карой за его измену. А сейчас помолимся Совершенномудрому и будем уповать на его милосердие. Он не оставит нас, и помощь, за которой я отослал четверых наших братьев, подоспеет вовремя. Да возвысится великая Минская династия и да падет Цинский дом!