Желтая маска

— Я ничего не знаю, — ответил слуга, не без удивления заметив волнение расспрашивавшей его Нанины, — кроме того, что моего господина не так давно доставили домой в очень печальном состоянии двое синьоров, его друзья; мне показалось, что он не совсем в своем уме. Из их разговора я понял, что его страшно потрясло, когда какая-то женщина на балу сняла маску и показала ему свое лицо. Как это могло быть, мне никак не понять; знаю только, что, когда вызвали доктора, у него было очень серьезное лицо и он толковал, что опасается воспаления мозга.

Тут слуга остановился, ибо, к его изумлению, Нанина вдруг отвернулась от него и, горько плача, ушла внутрь дома.

Марта Ангризани кое-как набросила на себя платье и проверяла в зеркале, достаточно ли приличный у нее вид, чтобы появиться во дворце, как вдруг две руки обвили ее шею, и, прежде чем она успела промолвить хоть слово, Нанина уже всхлипывала у нее на груди.

— Он болен, он в опасности! — плакала девушка. — Я должна пойти с вами и помочь ему. Вы всегда были добры ко мне, Марта, будьте же теперь особенно добры! Возьмите меня с собой! Возьмите меня с собой во дворец!

— Ах ты, ребенок! — воскликнула сиделка, мягко высвобождаясь из ее рук.

— Да, да! Хоть на один час! — молила Нанина. — Хоть на один часок каждый день! Вам надо только сказать, что я ваша помощница, и меня впустят. Марта, у меня сердце разобьется, если я не увижу его и не помогу ему поправиться!

Сиделка все еще колебалась. Нанина снова обняла ее за шею и прильнула щекой, — которая теперь горела, несмотря на то, что минуту назад по ней текли слезы, — к лицу доброй женщины.

— Я люблю его, Марта, хотя он такой большой человек, люблю его всеми силами сердца и души, — быстрым и страстным шепотом продолжала девушка. — И он меня любит. Он женился бы на мне, если бы я не ушла, чтобы спасти его от этого. Я могла держать свою любовь в тайне от него, пока он был здоров. Я могла задушить, сокрушить ее, высушить разлукой. Но теперь, когда он болен, она сильнее меня и мне с ней не совладать. Ах, Марта, не разбивайте моего сердца отказом! Я столько страдала ради него, что заслужила право ходить за ним!

Против этой последней мольбы Марта не устояла. У нее было одно большое и редкое для пожилой женщины достоинство: она не забыла, как сама была молода.

— Довольно, детка, — успокоительно произнесла она, — я не могу отказать тебе! Утри глаза, накинь свою мантилью, а когда мы очутимся лицом к лицу с доктором, старайся показаться ему старой и безобразной, если хочешь, чтобы тебя пропустили со мной в комнату больного.

Медицинский допрос прошел легче, чем ожидала Марта Ангризани. Доктор считал чрезвычайно важным, чтобы пациент видел у своей постели знакомые лица. Нанине поэтому довольно было указать, что он хорошо знает ее и что она была его натурщицей в те дни, когда он изучал искусство скульптуры, чтобы немедленно быть признанной в качестве особой помощницы Марты при больном.

Наихудшие опасения врача в отношении пациента вскоре оправдались. Лихорадка охватила его мозг. Без малого шесть недель томился он в жару, на волосок от смерти: то метался с дикой силой горячечных больных, то погружался в безмолвное, недвижное, бессонное изнеможение, бывшее его единственным отдыхом. Наконец, настал блаженный день, когда он впервые насладился сном и когда доктор в первый раз заговорил о будущем с надеждой. Но и теперь целебные сны Фабио были отмечены той же ужасной особенностью, которая и раньше сказывалась в разгар его болезни. Из слабо произносимых, отрывистых фраз, роняемых им, когда он спал, равно как из буйного бреда тех дней, когда его чувства были помрачены, с неизбежностью вытекало одно печальное открытие: его воображение все еще преследовала днем и ночью и час за часом фигура в желтой маске.

По мере того как телесное здоровье графа улучшалось, пользовавшего врача все больше и больше беспокоило состояние его рассудка. Не было никаких признаков настоящего умственного расстройства, но была угнетенность мысли, неизменное, непреодолимое безучастие, питаемое полнейшей верой в реальность видения, которое явилось ему на костюмированном балу, и это внушало доктору глубокие сомнения в успехе его стараний. Он с горестью отмечал, что пациент, хотя и окреп немного, не проявлял никаких желаний, кроме одного. Он настойчиво хотел каждый день видеть Нанину возле своей постели; но как только его заверяли, что требование его непременно будет выполнено, ничто другое уже не заботило его. Даже когда ему предложили, в надежде пробудить в нем хоть что-нибудь похожее на удовольствие, чтобы девушка ежедневно по часу читала ему из его любимых книг, он проявил лишь вялое одобрение. Проходили недели, и сколько с ним ни бились, его нельзя было заставить хотя бы улыбнуться.