Жду, надеюсь, люблю...

Он уже не помышлял ни о разводе, ни о другой жизни, ни о походах в гости к «моржам». Жизнь виделась идеально прямой и четкой, раз и навсегда запрограммированной женой Мариной, расписанной вперед на много лет, и свернуть в сторону было невозможно. Почему — Ромка не понимал. Просто невозможно — и все.

Он начинал размышлять о самом великом, на его взгляд, земном искусстве — о мастерстве откладывать принятие решений до тех пор, пока проблемы не исчезнут сами собой. У Романа был такой тесть — Евгений Павлович любое распоряжение декана или ректора спокойно откладывал на потом.

— Ничего, подождут, — флегматично говорил он.

И что самое интересное — большинство вопросов отпадало уже за ненадобностью.

— Ну, я опять прав? — посмеивался он. — Мы не в армии, где каждый приказ положено выполнять. А если бы я все это сделал, да напрасно? Вот ужас-то! Столько напрасных усилий…

Но подобная мудрость, да и мудрость вообще, очевидно, вихрем промчалась мимо Ромки, а он остался на обочине, не успев заметить ни марку, ни цвет ее автомобиля.

Роман терпеть не мог людей с уверенными голосами. Как у его жены Марины. Все знаменитые люди, академики там всякие, действительно представлявшие собой величины в науке, никогда не говорили убежденно и нагло. Рассказывали, что, когда Сахарова видели на симпозиумах, информация, что именно это — Сахаров, приводила людей в шок. И все переспрашивали, не шутка ли, что вот это — «отец» русской водородной бомбы?! Ибо они видели старичка с застенчиво потупленными глазами и слабеньким голосом, который нерешительно ждал слова и, прокравшись и съежившись, писал свои формулы на самом уголке доски, а потом робко и тихонько говорил:

— Мне лично думается, что это так… Может быть, это и в самом деле так? Не обессудьте, если я заблуждаюсь…

И наоборот — любое ничтожество, любое пустое место всегда режет во весь голос без малейшей тени сомнения и утверждает, что все сказанное им — безусловная истина в последней инстанции, а кто считает иначе — будьте здоровы!

Однажды весной, перед рождением второго сына, Роман сильно простудился, долго болел, кашлял, получил осложнение в виде воспаления легких. И Марина — любящая и верная жена — ухаживала за ним, ставила горчичники и банки, поила морсом, бегала в аптеку.

— Ты незакаленный, — с огорчением говорила Марина. — Слабый. Сразу ломаешься. Нужно обливаться по утрам холодной водой. Мне кажется, я выходила замуж совсем за другого.

Ромка молчал и думал, что и он тоже женился совсем на другой. Ему даже не хотелось отвечать. Да и что толку в его однотипных, однообразных ответах? Лучше всего превратиться в глухонемого, это идеальный случай, исключительно подходящий для его жены Марины. Приятно, печалился он, когда женщина остается женщиной, а мужчина — мужчиной, что не так часто встречается. Он вешал все грехи на жену, забывая себя.

А она ничего, ровным счетом ничего не понимала и продолжала говорить, говорить, говорить… Лишь бы языком зацепиться.

Я бы хотел лежать на диване, думал Ромка. Но вот как это сделать? Как вот — лежать на диване?!

— А это очень просто, — однажды весело подсказала ему бойкая Арина.

— Да?! Ну и как?

Она ответила спокойно и деловито:

— Бревном.

— Так я же не о том! Я к тому, что ведь на работу идти надо — эту проблему как решить?

— Тоже очень просто! Просто не идти на работу! И никто тебя не заставит. По действующему законодательству труд — дело совершенно добровольное.

— Дык… А откуда же я деньги на семью возьму? Жена, дети…

— Ну, это уже совсем другой вопрос! — жизнерадостно пропела Арина. — Это уже другой вопрос…

Роман одинаково ровно, индифферентно относился ко всем людям, каких встречал по пути, и оставался совершенно равнодушным к тому делу, которым занимался, а потому никогда не увлекался и почти не делал ошибок. Равнодушие, твердила Марина, — это вроде паралича, и вообще преждевременная смерть.

Роман на ее умозаключения плевал.

Свой личный план по детям Марина почти выполнила — родила двоих. А позже — и третьего. Она всегда так упорно стояла за свои убеждения, что в глазах мужа Романа это «за» много лет назад превратилось в устойчивое и несомненное «против».

Но в ее сердце прочно поселился страх, когда родились дети. Тогда Марина начала бояться… Чего? Она сама еще не понимала этого.

Сейчас руки тосковали по ребенку. Хотелось внуков. Подержать свое, родное и тяжелое дитя.

Самыми замечательными месяцами в ее жизни оказались беременности. Тогда она жила словно одна, правильнее — вдвоем с будущим ребенком, была предоставлена самой себе, своим ощущениям, своим разговорам с будущим малышом… Марина много гуляла, бродила по Москве (старшего или старших в то время забирала к себе мать). А когда ждала Славу… Тогда все представлялось совсем простым. Марина забиралась в узкие, кривые, древние переулочки Москвы, умудрившиеся сохранить свои названия — очевидно, о них просто забыли, — и повторяла про себя: Обыденский, Зачатьевский, Борисоглебский…

А самым счастливым днем в ее жизни стал день, когда родился Слава.

Слава, Славочка…