Жажда странствий

Мей Ли исполнилось два месяца, когда у ворот приюта остановился тот самый автомобиль, который минувшей осенью привез сюда со станции Одри и Чарльза. Из него вышли две монахини в суконных синих рясах и белых крахмальных наголовниках, закутанные в теплые черные плащи. Телеграмма, возвещавшая об их ожидаемом приезде, пришла еще месяц назад, но срок прибытия не указывался. Когда же они наконец появились, выяснилось, что их ни о чем не предупредили, и они были очень удивлены, застав во главе приюта не кого-то из сестер, а молодую американку Одри. Одри тоже чувствовала себя неловко, показывая и объясняя им, как устроена жизнь в приюте. По отношению к шестнадцати оставшимся в живых ребятишкам она испытывала «собственнические» чувства: это были ее дети, особенно младшие, кроме них была еще Синь Ю, которая после всего случившегося во всем полагалась на Одри, и Мей Ли, улыбавшаяся всякий раз, когда та звала ее по имени. Такой ухоженный, приветливый ребенок, с хорошим аппетитом и любимый всеми остальными детьми.

Синь Ю лишилась всех, кого любила: родителей, братьев, сестер и вот теперь — Одри, которая стала для нее своего рода ангелом — хранителем.

— С тобой здесь останется Мей Ли, дорогая.

Но Синь Ю сердито затрясла головой. Ей уже исполнилось двенадцать лет, она заметно выросла и развилась за те месяцы, что Одри провела в приюте.

— Мей Ли — плохое… совсем плохое!

— Как ты можешь говорить такие вещи?

— Она не китаянка и не Божье дитя. Она японское дитя.

Лин Вей потому и умерла, что родила японского младенца.

— Кто тебе сказал?

Одри была потрясена ее рассуждениями. Откуда Синь Ю это взяла? Казалось бы, рядом нет никого, кто мог бы внушить ей подобные мысли. Но Синь Ю просто указала на свои глаза.

— Я вижу. Мей Ли — японка. И я помню того японского парня, который нравился Лин Вей… — Она сокрушалась при мысли о сестринском позоре. — Лин Вей меня обманула, Это не Божье дитя.

— Все дети — Божьи дети. Твоя сестра тебя очень любила, Синь Ю.

Больно думать, что малышка, которую Одри так полюбила, будет отвергнута своим народом. Не прерывая сборов в дорогу, Одри все чаще и чаще задумывалась. А после обеда сходила на почту и отправила две телеграммы. Одну — Чарльзу, с известием о том, что она наконец свободна и скоро вернется домой. И почти такую же — деду, она лишь обещала позднее уточнить дату приезда.

Каково же было ее удивление, когда два дня спустя с почты примчался мальчишка с ответной телеграммой в кулаке. С замиранием сердца развернула Одри тонкую бумажку. Неужели что-то с дедом? Она прочитала текст и, пряча вдруг навернувшиеся слезы, повернулась спиной к столпившимся у крыльца обитателям приюта. Монахини тактично увели детей, а потом одна из них возвратилась и спросила у Одри:

— Вы получили дурные вести, мадемуазель?

Одри покачала головой и улыбнулась сквозь слезы.

— Нет-нет… просто я… я боялась, что случилась беда с моим дедушкой, но телеграмма не о нем… Это совсем, совсем про другое, она меня удивила и… — она снова сглотнула слезы, — и растрогала.

Телеграмма была от Чарльза:

"Слава Богу. Поезжай через Лондон. Есть серьезное дело.

Прошу тебя быть моей женой. Люблю. Чарльз".

Здесь было сказано все, о чем Одри могла только мечтать.

И тем не менее принять его предложение для нее было невозможно. Во всяком случае, сейчас. В письмах от деда она читала между строк, что он тоскует, что он слаб и уже теряет надежду когда-нибудь свидеться с ней. И именно это она попыталась объяснить Чарльзу во взволнованной ответной телеграмме, которую отправила ему на следующее утро:

"Любимый, рада бы ехать через Лондон, но не могу. Я очень нужна дедушке, и как можно скорее. Спешу вернуться в Сан-Франциско. Простишь ли меня? Из дому сразу же позвоню. Обсудим твое предложение. По-моему, оно замечательное.

А может быть, ты приедешь в Сан-Франциско? От всего сердца — Одри".

Получилось, на ее собственный взгляд, как-то не слишком убедительно. Поймет ли Чарльз, не обидится ли? Однако другого решения она принять не могла. И это был не единственный выбор, который ей предстояло сделать, были и другие, не менее — если не более — мучительные.

В памяти у нее неотступно звучали слова генерала Чанга, сказанные о новорожденной девочке: «Возьмите ее с собой, мадемуазель…» Но как это осуществить? Кроме того, Одри подумывала и о том, чтобы увезти с собой Синь Ю, однако, когда она об этом заговорила, Синь Ю страшно испугалась. Девочка знала только Харбин и его окрестности и ни за что не хотела уезжать из Китая, расставаться со своими соплеменниками. Как и другие дети, она была очень привязана к приюту. Им жилось здесь неплохо. Единственное, чего не хватало, это матери с отцом, но мать и отца не смогла бы заменить и Одри, как бы самоотверженно она ни заботилась о сиротах все эти долгие месяцы. Святые сестры заверили ее, что за все ее добрые дела ей уготовано место на небесах.