Жатва скорби

Столыпинская программа была законодательно оформлена указами от 9 ноября 1906 года, 4 июня 1910 года и 29 мая 1911 года. В соответствии с ними любой крестьянин имел право требовать юридического оформления документов на владение землей, занятой его хозяйством. Это, конечно, не сразу привело к соединению «полосок» крестьянина в единый участок, считавшийся его, крестьянским, частным владением: полагают, что к 1917 году три четверти наследственных земель все еще разделялись на полосы. Но тем не менее, реальное слияние полосок в единый участок все же разрешалось и даже предусматривалось механизмом закона, и оно уже начало осуществляться в значительных масштабах.

Задача превращения средневековой системы землепользования в современное индивидуальное земледелие справедливо считается трудной до невозможности. В 1905 году девять с половиной миллионов крестьянских дворов состояло в общинах, а 2,8 миллиона владели землей на правах наследственной частной собственности. В 1916 году еще около двух с половиной миллионов дворов вышло из общин[9]. Следовательно, к 1917 году все российские 13–14 миллионов крестьянских наделов, по-видимому, можно было примерно разделить на такие категории:

5 миллионов оставались во владении на основе «передела»;

1,3 миллиона формально находились в частном владении, но фактически принадлежали общине;

1,7 миллиона – в переходном от общины к частному владению состоянии;

4,3 миллиона являлись частной собственностью владельцев, но все еще были разделены на полоски;

1,3 миллиона частично или полностью представляли собой объединенные, хуторские хозяйства.

На Украине (да и в других местах тоже) новые хуторские хозяйства часто разбивали не в самом селе, расположенном, как упоминалось, обычно в долинах ручьев или рек, а в стороне, прямо в степи, на пахотных землях. Есть данные, что в 1915 году там насчитывалось около 75 тысяч таких отдельно стоявших хуторов.

Эти своеобразные фермы почти сразу значительно увеличили объем производства[10]. Но к 1917 году масштабы слияний оставались недостаточно большими, чтобы вызвать намечавшийся Столыпиным переворот в сельском хозяйстве России. Сам Столыпин говорил о необходимости для завершения его реформы эпохи двадцатилетнего мира, а судьба отпустила ей меньше десяти лет. Окончательно итоги столыпинской реформы были почти полностью уничтожены революциями 1917 года, одним из главных результатов которых явился новый «черный передел» – стихийный захват крестьянами помещичьих имений, возрождение общинных порядков и, как следствие, исчезновение большого количества вновь возникших частных крестьянских хозяйств.

* * * 

В своем истинном отношении к крестьянству российская интеллигенция проявляла двойственность. С одной стороны, крестьянство несомненно было «народом в его истинном воплощении», то есть душой страны, страждущей, но терпеливой, а также надеждой нации на будущее. С другой стороны, эти же мужики считались «темными», отсталой, упрямой, тупой, глухой к любым увещеваниям преградой на пути социального прогресса в России.

Как ни странно, элементы истины содержались в обеих точках зрения, и некоторые из лучших умов страны это понимали. Например, Пушкин с похвалой отзывался о многих хороших качествах крестьян, таких как трудолюбие, терпеливость. Автор знаменитых мемуаров Никитенко называл крестьянина «почти полным дикарем» и пьяницей, и к тому же вором, но добавлял, что, тем не менее, мужик «несравненно превосходит по своим качествам так называемых образованных интеллигентов. Ибо в мужике есть искренность, он не старается казаться не тем, кто он есть на самом деле». Герцен с излишним, пожалуй, оптимизмом утверждал, что в соглашениях между самими мужиками любые документы излишни, и такие устные мужицкие соглашения нарушаются очень редко; только в отношении крестьянина к власти его оружием становятся обман и уловки – единственное, что могло его от нее защитить. В произведениях многих советских писателей, причем самых разных направлений, от Шолохова до Солженицына, мы видим, что этим своим единственным оружием крестьянин продолжал пользоваться и при советской власти.

Интеллектуалам-утопистам в России мужик казался либо дьяволом, либо ангелом. В 1870-х гг. воспитанные ими молодые радикалы, несколько тысяч человек, отправились «в народ», месяцами жили в деревнях и пытались привлечь мужиков к «социально-революционной» деятельности. Но эта попытка потерпела полный провал, и последствия провала оказали серьезное негативное влияние как на интеллигентов, так и на крестьян. Ситуация эта в какой-то степени была изображена в романе И.Тургенева «Отцы и дети», написанном, правда, значительно раньше; тургеневский Базаров говорил: «А я и возненавидел этого последнего мужика, Филиппа или Сидора, для которого я должен из кожи лезть и который мне даже спасибо не скажет»; но он, в свою очередь, не подозревал, что в глазах самих крестьян выглядит кем-то «вроде паясничающего шута».