Жатва

— Моя! Я помню ее лицо! Она совсем как на этой картинке!

— Хватит мне руку царапать! Слышишь?

— Отдайте журнал!

— Хорошо. Теперь послушай, что я скажу и покажу. И мозги включить не забудь. Сейчас ты убедишься, что это вовсе не твоя мать.

Кубичев поправил ящик. Потом разложил журнал.

— Теперь видишь?

Яков смотрел на лицо с глянцевой страницы. Точно такое же он видел во сне. И наклон головы. И ямочки в уголках рта. Даже ее волосы были освещены с той же стороны, как в его сне.

— Это она. Я видел ее лицо.

— Так ее лицо все видели. — Кубичев ткнул пальцем в иностранную надпись под снимком. — Здесь написано: Мишель Пфайффер. Она актриса. Американская. У нее даже имя нерусское.

— Но я ее знаю! Я видел ее во сне!

Кубичев засмеялся:

— И ты, и любой озабоченный подросток. — Он сощурился, оглядывая разбросанные по полу фигуры. — Смотри, какой ты мне бардак устроил. Хорошо, если все пешки отыщутся. Ты фигуры разбросал, тебе их и собирать.

Яков не шевельнулся. Он смотрел на светловолосую женщину и вспоминал, как она ему улыбалась во сне.

Поняв, что мальчишка за фигурами не полезет, Кубичев выругался вполголоса и полез сам. Он ползал на четвереньках, вытаскивая шахматы из-под агрегатов своего дизельного хозяйства.

— Думаю, ты просто где-то видел ее лицо. Может, по телевизору. Или в журнале. А потом забыл. Вот она тебе и приснилась.

Кубичев вернул на доску ферзя и двух слонов, затем плюхнулся на стул. Его лицо раскраснелось, а бочкообразная грудь тяжело вздымалась.

— Знаешь, парень, мозг — загадочная штучка. — Механик постучал себе по макушке. — Особенно по части снов. Так перемешает реальность с выдумкой, что уже сам не знаешь где что. Мне тоже разные сны снятся. Например, сижу я за столом, а там — любая жратва, какую только душа пожелает. А потом просыпаюсь — и я по-прежнему на этом дерьмовом корабле.

Кубичев потянулся к журналу, вырвал страницу с Мишель Пфайффер и протянул Якову:

— Держи. Забирай.

Яков взял страницу, не сказав ни слова. Он лишь сжимал глянцевый лист и смотрел на красивое женское лицо.

— Нравится считать ее своей мамкой — валяй, никто не запрещает. Пацаны устраивают штучки и похуже. А теперь собери остальные фигуры… Эй! Яшка! Ты куда намылился?

Сжимая глянцевый журнальный лист, Яков опрометью бросился вон из дизельного ада.

На палубе он встал у перил, подставив лицо ветру. Ветер трепал лист, норовя смять. На женских губах, раскрытых в полуулыбке, появился излом.

Яков впился зубами в уголок листа и порвал журнальную страницу надвое. Этого было недостаточно. Совсем недостаточно. Мальчишка тяжело дышал. Где-то близко были слезы, но он не плакал. Яков молча снова и снова рвал журнальную страницу на все более мелкие куски. Он был похож на зверя, зубами разрывающего добычу. Ветер подхватывал бумажки и уносил в океан.

От большой страницы остался последний кусочек. Глаз. Ветер и пальцы Якова создали под глазом вмятину в форме звездочки. Она блестела на солнце, похожая на слезинку.

Яков выбросил и этот кусочек. Ветер тут же подхватил бумажку, и вскоре она исчезла в океанских волнах.

15

Он прикинул ее возраст. Где-то под пятьдесят. У нее было худощавое, высохшее лицо женщины, чей гормональный фон давным-давно успокоился, блеск молодости погас. По мнению Бернарда Кацки, это обстоятельство еще не лишало женщину привлекательности. Сексуальность — это не только сияние кожи и волос, но и острота языка, глубина глаз. Кацка встречал немало семидесятилетних женщин, которых никак не назовешь скучными, бесцветными старухами. К их числу относилась и его тетка Маргарет, остававшаяся старой девой. После смерти Энни они очень сблизились. Он с нетерпением ждал еженедельной встречи с Маргарет и их разговоров за чашкой кофе. Вероятно, это очень удивило бы его молодого коллегу Лундквиста. Тот придерживался традиционно мужских взглядов и считал: менопауза — финишная черта женщин, и те из них, кто ее пересек, не заслуживают его внимания. Мужчинам незачем тратить энергию и сперму на женщину, вышедшую из репродуктивного возраста. Неудивительно, что Лундквист обрадовался намерению Кацки побеседовать с Брендой Хейни. Он считал умение разговаривать с климактерическими и постклимактерическими дамами особым даром своего старшего коллеги. Во всем убойном отделе только Кацка обладал терпением и способностью их выслушивать.

Именно этим Кацка и занимался, вот уже пятнадцать минут смиренно внимая нелепым и чудовищным обвинениям, которые выдвигала Бренда Хейни. Следовать за ходом ее рассуждений было занятием нелегким. Женщина смешивала мистику с реальностью, ухитряясь в одной фразе собрать небесные послания и шприцы с морфином. Будь сама Бренда симпатичнее и добрее, Кацка даже подивился бы полету ее фантазии и парадоксальным суждениям. Увы, от голубых глаз Хейни не веяло теплом. Женщина была рассержена, а рассерженные люди не бывают привлекательными.