Жан-Кристоф (том 2)

Однажды вечером Кристоф бродил по бульварам, унылый, измученный бесплодностью своих попыток, и вдруг увидел шедшего ему навстречу Сильвена Кона. Твердо уверенный, что они в ссоре, Кристоф отвел глаза и хотел было пройти мимо. Но Кон окликнул его.

- Скажите, что с вами сталось после того знаменитого случая? - со смехом спросил он. - Я все хотел зайти к вам, но потерял адрес... Черт возьми, дорогой мой, я и ни подозревал, какой вы. Вы были неподражаемы.

Кристоф посмотрел на него удивленно и немного сконфуженно.

- Вы на меня сердитесь?

- Сержусь на вас? Что за вздор!

Кон не только не сердился, но был очень доволен, что Кристоф отчитал Гехта; он получил тогда истинное удовольствие. Ему было совершенно безразлично, кто прав - Гехт или Кристоф: он интересовался людьми лишь постольку, поскольку они способны были позабавить его; в Кристофе он угадал целый кладезь комизма высшей марки и решил, что было бы грешно упустить такой случай.

- Почему вы ко мне не зашли? - продолжал он. - Я вас ждал. Вы вечером заняты? Пойдемте вместе ужинать. Я вас не отпущу. Мы будем в своем кругу несколько писателей и художников, мы собираемся раз в две недели. Вам необходимо познакомиться с этим миром. Пойдемте. Я вас представлю.

Кристоф безуспешно отговаривался, ссылаясь на свой скверный костюм. Сильвен Кон чуть не силой увел его.

Они вошли в ресторан на одном из бульваров и поднялись на второй этаж. Кристоф оказался в компании тридцати молодых людей, от двадцати до тридцати пяти лет, о чем-то оживленно споривших. Кон представил его как человека, только что вырвавшегося из германских тюрем. Спорившие не обратили на новоприбывшего ни малейшего внимания и даже не прервали страстного спора, в который с ходу вмешался и Кон.

Оробев в столь избранном обществе, Кристоф молчал и весь обратился в слух. С трудом следя за быстрой французской речью, он напрасно старался понять, какие важные художественные проблемы служили предметом обсуждения. И сколько он ни вслушивался, ему удавалось уловить только такие слова, как "трест", "скупка", "понижение цен", "цифры дохода", вперемежку с такими выражениями, как "достоинство искусства" и "авторские права". В конце концов он все-таки разобрал, что речь идет о коммерции. Писатели, принадлежавшие, по-видимому, к какому-то финансовому обществу, возмущались попыткой создать конкурирующее общество, которое может оспаривать у них монопольное право издания. Предательство некоторых из их коллег, нашедших для себя выгодным перейти с оружием и амуницией в конкурирующую организацию, вызывало припадки бешенства. Они готовы были снести им головы и так прямо и говорили: "...Подлость... Измена... Позор... Продажные душонки..."

Другие, не трогая живых, обрушились на покойников: бесплатные перепечатки их произведений наводняли рынок. Так, сочинения Мюссе, недавно ставшие общественным достоянием, по-видимому, расходились в слишком большом количестве. Собравшиеся требовали энергичного вмешательства государства, обложения высокими налогами шедевров, чтобы воспрепятствовать их продаже по сниженным ценам, и не без едкости определяли это как недобросовестную конкуренцию с современниками.

Вдруг и те и другие умолкли: кто-то назвал цифру отчислений, полученных авторами от вчерашних спектаклей. Особые восторги вызывала карьера одного ветерана драматургии, прославившегося в обоих полушариях, - они презирали его, но еще больше ему завидовали. От доходов авторов перешли к доходам критиков. Речь зашла о суммах, которые получал (несомненно, чистейшая клевета!) один из их собратьев, известный рецензент, за хороший отзыв о каждой премьере в одном из театров на бульварах. Это был честный человек: раз сторговавшись, он добросовестно выполнял взятые на себя обязательства; но он был непревзойден (как они уверяли) в искусстве такого прославления пьесы, которое вело к ее скорейшему снятию со сцены и тем вызывало необходимость ставить новую. Рассказ (вернее, подсчет гонорара) вызвал смех, но никого не удивил.

Все это они пересыпали громкими словами, говорили о "поэзии", об "искусстве для искусства". Под звон золота это звучало, как "искусство для денег"; барышнические нравы, недавно усвоенные французской литературой, вызывали негодование Кристофа. Ничего не смысля в денежных вопросах, он перестал следить за спором; но вот наконец заговорили о литературе, или, вернее, о литераторах. Кристоф насторожился, услышав имя Виктора Гюго.