Жан-Кристоф (том 1)

Но дедушка ошибался в своих расчетах: жизненный путь его подходил к концу. Никто не подозревал об этом. Старик был на редкость крепкий для своих восьмидесяти с лишним лет. В его густой гриве, среди серебряной седины, еще виднелись темные пряди, а пышная борода была наполовину черная. Зубов у него осталось всего с десяток, но и с этим десятком он управлялся неплохо. Приятно было смотреть на дедушку, когда он садился за стол. Аппетитом он славился отменным, и хотя упрекал Мельхиора за пьянство, сам тоже был не промах. Особое предпочтение он отдавал белому мозельвейну. Впрочем, он воздавал должное и прочим маркам вин, пиву, сидру, – словом, всем щедрым дарам господа бога. Но никогда вино не затемняло его рассудка, потому что старик знал меру. Правда, мера эта была немалая, и для менее крепких мозгов одного дедушкиного стакана хватило бы с избытком. Дедушка был еще молодец хоть куда и полон самой кипучей энергии. В шесть часов утра он был уже на ногах я тщательно занимался туалетом: он следил за своей внешностью и держал себя с большим достоинством. Жил он в собственном домике один, один управлялся со всеми делами и не терпел, чтобы невестка совала нос в его хозяйство: сам убирал комнаты, сам варил себе кофе, сам пришивал пуговицы, что-то приколачивал, клеил, что-то убирал; в одной рубашке, бегая по лестнице с первого этажа на второй, он распевал арии рокочущим баском, с удовольствием прислушиваясь к раскатам своего голоса, и сопровождал пение выразительными актерскими жестами. Покончив с уборкой, дедушка выходил из дому – в любую погоду. Ни одного дела он никогда не забывал, но точностью не отличался: то остановится на углу и вступит в оживленную беседу со знакомым, то пошутит с соседкой, чье личико ему приглянулось, ибо дедушка любил и старых друзей и молоденьких красоток. Потому-то он всюду задерживался и не соблюдал назначенного времени. Только один час он соблюдал свято – час обеда; и обедал там, где его заставал этот час или, вернее, где он сам напрашивался на обед. Вечером он долго сидел с внуками и возвращался домой уже в темноте. Перед сном в постели он любил прочесть страницу-другую из потрепанной Библии и даже ночью, – спал дедушка не более двух-трех часов подряд, – подымался и брал первую попавшуюся книжку из своей библиотеки, которая составлялась в разные времена и от случая к случаю; тут были и труды по истории и теологии, и беллетристика, и научные трактаты. Дедушка открывал книгу наудачу, прочитывал несколько страниц и, независимо от того, интересовало его чтение или, наоборот, нагоняло скуку, понимал он все или не понимал ничего, он читал, не пропуская ни слова, пока не засыпал мирным сном. По воскресеньям он бывал у обедни, водил гулять внуков и играл в шары. Никогда он ничем не болел, мучила его только подагра, и ночами он прерывал чтение Библии громкими проклятиями – до того ныли пальцы обеих ног. Казалось, так оно и будет идти до ста лет, да и сам дедушка, в сущности, не видел никаких причин, почему бы ему не перешагнуть и за сотню. Когда ему предрекали, что он умрет в столетнем возрасте, он, подобно Другому прославленному старцу, говорил, что не следует ставить пределов благости провидения. С годами дедушка стал легко проливать слезу и все чаще раздражался. Других примет старости в нем не было заметно. От какого-нибудь сущего пустяка Жан-Мишель гневался и свирепел. Его и без того красное лицо и короткая шея густо багровели. В такие минуты он начинал заикаться от ярости и останавливался на полуслове, стараясь набрать побольше воздуху. Домашний врач Крафтов – старый дедушкин приятель

– не раз уговаривал Жан-Мишеля последить за собой, умерить свой необузданный нрав и свой столь же необузданный аппетит. Но упрямый, как и все старики, дедушка просто из чистого бахвальства допускал одну неосторожность за другой да еще поносил медицину и медиков. На словах дед выказывал полное презрение к смерти и охотно сообщал собеседнику, что он лично ничуть не боится курносой.