Жалобы

- Сейчас - выну шашку и буду тебя рубить, как ты не веришь в бога. Спросят - за что изрубил парня? Объясню что-нибудь и - чист! А ведь я же знаю, Лександра, знаю я, что ты для людей - лучше меня, ну - знаю я это!

Опьянение Крохалёва всегда останавливается на каком-то неподвижном градусе и как бы замирает на нём, не падая, не повышаясь. Оно - густое, тёмное, близкое безумию; однажды он, будучи в таком состоянии, зарубил на улице Писареву свинью, в другой раз - запалил стог сена, а в третий - как был в форме, пошёл пешком через быструю Усу-реку и едва не утонул, зыряне (прежнее название народа коми - Ред.) вытащили. В этом же невменяемом виде, с год тому назад, он, неожиданно для села, да, вероятно, и для себя самого, - обвенчался с бобылкой Полюдовой, сельской сводней и устроительницей вечеринок, бабой пьяной, хитрой и распутной. К его счастью, она в два месяца супружеской жизни спилась и умерла от удара; Крохалёв с честью похоронил её, шёл за гробом трезвый и печальный, а потом поставил над могилой её дубовый крест, собственноручно написав на нём сажей с маслом:

"Сдезь погребенн прах Матрены Пол" - дальше фамилия замазана чёрным пятном и дописано так:

"Спиридоновой жены Урядника Якова Спиридонова упокой господи с праведникоми".

Трезвый, он - угрюм, малоречив и почти не виден на людях, а появляясь, ходит наклоня голову, точно кабан, и здоровается со встречными молча, поднимая руку к шапке, шевеля усами и посапывая. Мужики боятся его, избегают встреч с ним, но встретив - кланяются низко и почтительно, а за глаза зовут его - "Яшка Комолый", "Дурашный". Напившись, он всегда вспоминает это:

- Тебя, Лександра, уважают за твой характер, а меня - я, брат, знаю! меня - нет! Как вытащили меня из воды зыряне, положили на берег и эдак поглядели друг на друга - дескать, сделали дело, есть чем хвастать, поглядели да - в лес! Так я и не знаю, кто они, откуда. Конечно, они дикой народ - ну, я бы мог рапорт написать, дали бы им награду...

Он снова молчит, а усы его расползаются, открывая губы, красная рожа силится изобразить улыбку, и глаза щурятся, точно он на свет смотрит.

- Вот опять: за спасение утопающего - награда, за поимку беглого тоже, и за убийство - награда, ежели служебный человек убьёт. А ежели ты тебе каторга, да, хоть ты тоже - служебный... и попу - каторга будет, даром что он богу служит...

Схватив туес лапами, он пьёт через край, выпячивая кадык, по подбородку текут две рыжие струи, обливая жилет. Пьёт долго, заглотавшись фыркает, отдувается и продолжает распутывать свои тёмные мысли.

- Что я говорил, Лександра?

Подсказываю.

- Ну - объясни мне правильно, бесстрашно объясни, как учитель: поп служит богу и народу, ты - тоже народу, а - я? Я вас выше, верно?

В десятый раз я говорю ему как могу дружелюбно и убедительно:

- Бросай-ка свою службу, Яков, а то с этими мыслями натворишь ты великих грехов против людей или попадёшь в больницу...

Это его сердит, тяжело ворочаясь на стуле, он начинает ругаться:

- А-а, черти лыковые, думаете - не понимаю, чего вам надобно? Чтобы меня не было, чтобы кто поглупее, попроще меня, обойти бы вам его, в свою веру обратить, н-да? Ну - нет...

И всегда после этого впадает в плаксивый тон:

- Эх - ты, справедливость! Меня не изгонять надо, не знай куда, меня надобно пожалеть от сердца, потому несу бремя неудобоносимое, чёрт! Спроси попа, он меня больше понимает, чем ты, злыдень!

Долго и противно - хотя искренно - он говорит жалкие слова, потом неожиданно снова возвращается к своему основному вопросу:

- Откуда мне дана власть?

Он знает откуда и, называя источник власти, всегда почтительно прикладывает ладонь к виску, но тотчас же, понизив голос до таинственного шёпота, говорит:

- Ведь он же меня не знает, не видал, а? Начальству - не известно это и даже мне, понял? Кто я такой - кому это известно? Я сам себе не известен, а - имею власть, вот револьвер - видал?

Револьвера я боюсь; у него этот инструмент обладает чрезвычайно самостоятельным характером: однажды Крохалёв уронил его на пол, а револьвер завертелся, подпрыгивая, и начал сам палить во все стороны, пока не расстрелял всю обойму. Я во время этой баталии вскочил на стол, а мой гость, синий со страха, белкой вспрыгнул на подоконник, опрокинул все горшки с цветами на улицу и, сидя на подоконнике, безуспешно махал рукою на своё расстрелявшееся оружие. Потом, отрезвевший от страха, поднял револьвер, осмотрел его и объявил:

- Это - кузнеца Макарки дело! Не иначе как он пружину спортил колдовством своим, рысьи зенки!

Теперь, вытащив этот самострел, он с презрением вертит его в руках, мигая глазами и насупив брови.

- Смотри, - говорю я, отходя, - опять он у тебя взбесится!

- Не заряжен. Я им теперь орехи колю, видишь - ручка-то?

И, продолжая рассматривать чёрную тупую штуку, он всё более хмурится, сам тупея и словно линяя.

- На тебя он похож! - замечаю я.

- На собаку, - говорит Крохалёв, вздыхая; прячет оружие и допивает брагу медленными глотками...

Снова из-под щетины усов выползают сиповатые слова, сырые, тяжёлые: