Жалитвослов

— Да чего ты ко мне пристал! Посмотри на своего Уголино! Ты что, не видишь, что все интуитивно схватил? Не нужен тебе никакой научный анализ, иди отсюда!

Сказано это было шутливо, но Скоморошенко почему-то обиделся. Он вообще очень ранимым был. Больше он к Одинцову с поэмой не приходил. Но Одинцов никак не мог успокоиться. Раньше он возвращался из института, наскоро ел и садился за стол. Работа была почти написана, он перешел уже к выводам. Но Володина поэма не желала выходить у него из головы. Ну причем здесь, скажите на милость, Орсини и Уголино, особенно этот скоморошенковский художественный образ? Какая между ними связь? Однако Одинцов никак не мог отделаться от поэмы. Время, эпоха захватила его. Он твердо положил себе, что когда защитится, то возьмется за биографию Уголино. Возможно, то был спор с поэмой, Одинцов не хотел перед собой в этом признаваться. Он хотел подойти к делу как историк, не как беллетрист. Он хотел показать, что Уголино был другим, таким, каким он дошел до наших дней, каким его рисовали очевидцы, хронисты. Да, пожалуй, это был спор. И, словно в пику, он забросил свои стихи.

К тому времени у него завязалась прочная переписка с одним итальянским профессором из Пизы по имени Ренато Альберичи, специалистом по истории кардинальских семейств. Итальянец был остроумен и эрудирован, читать его письма для Одинцова было удовольствием. Он старался соответствовать и даже написал, что он поэт. Итальянец обрадовался — оказалось, он тоже пишет стихи, а ближайший его друг — славист, известный во всей Европе. У Одинцова сразу возникла мысль… нет, не то чтобы сразу, он отгонял ее несколько раз, но мысль была настойчива, да и Альберичи прозрачно на это намекал, узнав о «праздномыслах». А что если напечататься там? — была мысль. Ну, не свои стихи, а, по крайней мере, Володькины. Скоморошенко, по слухам, как раз закончил поэму, вошедшую в состав седьмого «изборничка», который получился довольно толстым. Семь изборничков плюс шуточная поэзия (хотя никакая она не была не шуточная, это Володька ее так называл), — выходила порядная книга. Мысль об этом завладела Одинцовым почище дум об Уголино. И когда от итальянца пришло следующее письмо, он не стал писать о папе Мартине V, предмете трех их предыдущих писем, а довольно путано рассказал о Скоморошенко, о том, какой он талантливый поэт и какая у него замечательная получилась поэма об Уголино, а ведь Уголино — такая противоречивая личность, о нем еще написать надо уметь, и у Володьки это получилось, он и другую поэзию пишет, и вообще он талантливый поэт, вот недавно закончил поэму об Уголино, вышло просто шедеврально, и ведь другая его поэзия тоже хороша, а тут эта поэма про Уголино, противоречиво и шедеврально. Перечитывать этот бред у него не было сил, он просто запечатал конверт и отослал его на следующее же утро.

Через два дня он об этом уже жалел. Итальянец наверняка сочтет его ненормальным. Это ж какой риск — взяться за издание неизвестного русского поэта, риск коммерческий, не говоря уже о политике. И когда от профессора Альберичи через месяц пришло письмо, он был уверен, что разговор там, как ни в чем не бывало, продолжится о папе Мартине.

Но Альберичи писал о другом. Он писал о Володькиной поэме и просил ее посмотреть. Он писал, что его друг-славист согласен переговорить со знакомым издателем. Ничего больше, далее шли обычные рассуждения о семье Орсини, ссылки на какие-то новые итальянские труды, предложение выступить докладчиком на конгрессе в Риме. Но даже и возможная поездка за границу так не обрадовала и не окрылила Одинцова, как забрезжившая надежда выпустить книгу Скоморошенко в Италии.

Разыскать Володьку как-то не получалось. Дома его не было. Одни говорили, что он уехал в Харьков навестить родных, другие — что у него запой, сидит в чьей-то квартире уже третьи сутки, сам в дымину, и громко декламирует матерные частушки. Но тут в квартире Одинцова раздался звонок. Звонил Скоморошенко, и голос его был совсем не запойный. Доверительным тоном он сообщил, что заперся на квартире одной знакомой, чтобы никто его не потревожил, и сочиняет очередную поэму, причем «поэма, старик, идет феноменальными темпами, ты просто себе не представляешь!» До него донесли, что Одинцов его разыскивает, и вот он звонит, чтобы узнать, в чем дело.

Одинцов, как водится, сказал, что разговор не телефонный и что надо встретиться. Скоморошенко поколебался и с видимой неохотой согласился. Договорились увидеться через два часа в знакомой стекляшке, в двух кварталах от одинцовского дома, из чего Одинцов заключил, что место добровольного заточения Скоморошенко тоже где-то рядом. «Интересно, кто бы это мог быть? — размышлял Одинцов по дороге — Галька? Рита?» Поклонниц у Скоморошенко было много, перебирать их всех было делом праздным, и Одинцов прекратил об этом думать.