Читаем Жалитвослов полностью

Разумеется, не автопортрет ожидал увидеть здесь Штреле и не маленькую картинную галерею, любовно составленную из холстов, которые не были бы выставлены автором ни при каких обстоятельствах. Эта комната, а вернее часть коридора, переделанная под комнату, вся была заполонена портретами, сделанными мелком, какие обычно пишутся за плату на улице с желающих. Он стал оглядывать стены, пытаясь себе уяснить, почему люди, изображенные на этих портретах, и кем еще изображенные — Мураловым, — почему они не забрали их с собой, когда работа была окончена. Взглянули на себя — и не признали? Всмотрелись — и отторгли? Что оттолкнуло их и вызвало гневную, а то и недоумевающую, но всегда предсказуемую, реакцию? Люди все одинаковы, их реакция утомительно однообразна, их поступки предсказуемы на три шага вперед. Штреле остановился. Что? Никогда он не думал так. Это портреты натолкнули его на эту мысль. Это Муралов заставил его так думать. Лица на портретах были одинаковы настолько, что не отличить. Но их написали такими, и Штреле видел, как сопротивляются они мелку Муралова, как стараются выделиться — кто носом, кто глазами, кто цветом лица. Конечно, они все разнились между собой, но дело было в том, что Муралов запомнил их такими. Дело было в этом. Эти портреты были написаны по памяти. Когда-то Муралов действительно сидел на перекрестке и за плату писал портреты с прохожих, видя, как город без устали поставляет ему все новые и новые типы. Но он моментально определил также, что городу эти типы только кажутся оригинальными, вернее, ему безумно хотелось, чтобы эти люди отличались друг от друга как можно больше, вплоть до уродств, до физического несовершенства. На деле же они мало отличались друг от друга. Город считал их особенными, а они все были на одно лицо. И, придя домой, Муралов до темноты в глазах, до усталости в членах рисовал их такими, пока пальцы его не становились угольно-черными от мелка. Он знал, что город этого не потерпит, ведь втайне он надеется на то, что его увековечат, увековечат его людей, его лица. Ему уже не хватало того, что благодаря особому составу грунта его присутствие в веках гарантировано, ему еще и карандашных набросков хотелось, неготовых эскизов, зарисовок, портретов, сделанных за плату с прохожих на его улице, с его улицы, у стен его домов, со стен его домов, как с обнаженной натуры. И Муралов каждый день писал лицо города в лицах его людей, писал мелком, писал маслом, по углам комнаты сохли загрунтованные холсты, на улице, задыхаясь, ждал его город, чтобы, схватив за руку, повести его писать вот этот дом, вот эту аллею. Но, покорен его воле по виду, Муралов по возвращении писал одно за другим одинаковые лица, улыбающиеся и хмурые, приветливые и расстроенные. А город ополоумел. В своей жажде вечности он желал вечности для своих людей, — а они не хотели ее в нем. Они действительно были одинаковы в своем стремлении покинуть его скопом, целыми семьями, они шли на убыль, как луна. И в первую очередь сам город это видел. Но упрямо и своевольно приказывал он им остаться, ничего не разъясняя, храня гордое жреческое молчание, — растолковать им что-то значило разгласить тайну вечности, тайну грунта, а она должна была быть нетронута вовеки. Чем больше от них останется во мне, тем лучше, — провозгласил город своим догматом. Ибо ни их любви, ни даже уважения ему уже было не надо. Ему были надобны сами люди, и он был уверен, что и на его улицы придет праздник. Упрямо и непререкаемо отстаивал он свои тезисы, как схоласт.

Но подтверждения этим его тезисам не было, и он не мог победоносно заключить: «что и требовалось доказать.» Несмотря на устроенные им многочисленные праздники, на улицах его стало заметно меньше людей, — наперекор его воле они продолжали покидать его. И город, ловя где-то Муралова и почти прижимаясь к нему воспаленным лбом площади, начинал горячечно шептать что-то про клей, про клейстер, про какие-то эмульсии, — все сгодится, чтобы приклеить людей к себе, удержать их в своих пределах. Муралов со скрытым напряжением слушал его до тех пор, пока город не забывал про него и не бросался к другому слушателю. И однажды Муралов не вытерпел. А ты загрунтуй себя снегом, — кинул он вдогонку городу. Лучшего грунта не придумаешь. Город не понимая, а может, не дослышав, обернулся. Снегом, — повторил Муралов настойчивее, и непонятно было, шутит ли он или говорит серьезно. Он видел, что город, истый азиат, плохо понимает, о чем речь. Тогда он прибавил лукаво: о, это такой грунт, что просто пропасть. И город — пропал. Идея Муралова завладела им без остатка. На следующий же день не праздник, но снег пришел на его улицы.

Перейти на страницу:

Похожие книги