Зенит

Никогда тот минер не попадется мне, никогда я не окажусь с ним один на один. Однако же вопрос, брошенный походя, взбунтовал и раздвоил мои чувства.

А Колбенко и не ожидал ответа на свой вопрос. Он говорил о другом. О чем он?

— …Военком его знакомый. У этого аристократа полсвета знакомых.

— У кого?

— У князя.

— У Шаховского?

— Можно подумать, у нас, как в армии Кутузова, одни князья. У нас он один, да и тот вымышленный.

— А капитан говорит: действительно, он потомок декабриста…

— Пусть будет потомок. Князья теперь в почете. Князь Невский, князь Кутузов… Так наш потомок выпросил у своего знакомого военкомата пополнение. Привел двух парней и четырех девушек. Мальчики, естественно, заморыши, как Ваня Рослик. А девчата, брат, гладкие. Красавицы. Князь в бабах разбирается. Особенно одна. Ее Данилову отослали. Фамилия русская — Иванистова. А имя карельское или финское, я так и не запомнил его. Виалеки… Туареки… Кукареки… Бис его знает. Шаховский докладывал, что она и еще одна в Хельсинки учились — на педагогов. Готовили финны кадры, чтобы финнизировать и карел, и вологодцов. Мечтали же, идиоты, о «Великой Суоми» — до Урала. Интересно, о чем сейчас мечтает их верхушка? О чем народ — знаю… Народ есть народ, у него одна мечта: сеять хлеб, растить детей. Зубров даже испугался, что девушки две зимы шпацировали по Хельсинки. «Привел пополнение!» А Кузя облизался как кот: образованные девушки! На эту… Туареки-Кукареки… пока они сидели в штабе, наши ходили посмотреть как на чудо заморское. Она и вправду точно из пены морской вылезла… Беленькая… Холеная… Реверансы делает. Смешно. Но вместе с тем, знаешь, как-то трогательно. Отвыкли мы…

«Что трогательно? Что трогательно? Константин Афанасьевич! О чем вы! Чтобы на место Лиды встала финка? Как можно? Как вы не понимаете?»

Ударило в сердце неожиданное сообщение. Я закричал. Показалось, минер тот, которому сам же Колбенко назначил высшую меру даже в плену, становится вместо Лиды к ее дальномеру. И все принимают такую замену? Я должен протестовать! Против чего? Против кого? Кому высказать протест свой?

Ошеломленный, оглушенный, словно от взрыва той проклятой мины, я, однако, в голос не закричал. Сердце закричало. Сдержала не только субординация. Сдержало, что кощунственную в моем представлении замену принимает такой умный человек — парторг. Значит, очень возможно, думаю я не так, как другие. Кузаев, Колбенко. Шаховский — они на земле. Война есть война. Ежедневно и ежеминутно она подносит и не такие неожиданности. Пополнение давно просили. Людей не хватает даже в боевых расчетах. Парней забирают во фронтовую артиллерию. Девчата выбывают домой… А для замены даже «дедов» не присылают: подмела война за три года людей. А ведь они и там нужны, где делают снаряды, растят хлеб.

Сглотнув сухую слюну, я спросил почти шепотом:

— Она будет вместо Лиды? Финка?!

Колбенко, занятый своими мозолистыми пальцами, ответил между прочим:

— Пусть Данилов решает, куда ее. — Но тут же догадался, что творится с его помощником, всмотрелся в меня и вдруг поднялся, шагнул к столу: — Ты чего побледнел? Не бунтуй, Павел. Никакая она не финка. Финнов, как и немцев, в Красную Армию не берут. А насчет тех, кто был в оккупации, мы с тобой говорили. Треть населения страны попала в такую беду, кто на годы, кто на месяцы. Куда же их подевать? Конечно, бдительность нужна… Но не такая, какую проявил Зубров в отношении Мальцева…

Призывник из освобожденной Брянщины, из тех, кого в дивизионе называют «дедами», Илларион Мальцев ни от кого не таил, что во время оккупации был недолго старостой деревни, Колбенко первому рассказал. А Зубров… чуть ли не последним узнал об этом от какого-то своего неумного осведомителя. И повели Мальцева под винтовкой в «Смерш» армии. Колбенко, услышав об аресте «деда», взбунтовался, знал, что Мальцев был старостой по заданию партизан и два сына его погибли, один, летчик, в звании Героя Советского Союза. Зубров, вероятно, получил выговор от своего начальства, потому что как-то доверительно сказал мне:

— Этот недобитый украинский националист когда-нибудь нарвется. Пусть скажет спасибо, что я добрый.

Мальцев — лучший плотник, все командные землянки в Кандалакше построил. Кузаев иначе не обращается к нему, как Илларион Петрович.

— …девушка и тебе понравится. Такая не может не понравиться. — Колбенко вытер губы — примета хорошего настроения. — Я подошел… Как тебя зовут? Она — реверансик… Кукареки… Вообрази. Я засмеялся. А у нее только глаза смеются. Какие глаза! Я, старик, утонул в них. А произношение какое! Мы с тобой никогда не научимся так говорить по-русски… А ты говоришь — финка.

И мое желание протестовать отступило. Появилось недоумение, удивление. Однако и оно меня испугало. Что делается со мной? Колбенко ни про одну из наших девушек так не отзывался, для него в военном плане они — бойцы, в человеческом — дочки.

Видимо уловив мое удивление, он прекратил разговор о новеньких. Снова сел на пол, стал обуваться. И — совсем о другом:

— Город собирается встречать первый поезд из Ленинграда. Хочешь, сходим?

— Хочу!