Зенит

Но добрая весть внесла ясность и дала успокоение: все идет по плану, как стало известно еще в Кандалакше, мы становимся в Петрозаводске. Потому так крепко спят люди в эту дивную белую ночь. Спят в трюме на снарядных ящиках, на тюках шинелей и гимнастерок. Спят на палубе — кто где приладился: под ящиками с песком, под чехлами, которыми покрыты пушки; старшие офицеры — в тесной и душной каюте команды. Я тоже полежал там. Но заснуть не мог. Не спится. От какого-то странно возвышенного и одновременно почему-то грустного настроения — белая ночь тому причиной, что ли? А может, глубоко запрятанный страх: не сонным встретить мину. Увидеть свою смерть. Попытаться сразиться с ней. Я неплохо плаваю, на Днепре вырос. Но кто поможет здесь, кто подберет? Сколько до ближайшего берега? Какова глубина озера? Как долго придется опускаться на дно? Дурные мысли. Гнать их прочь! Никогда же раньше таких не было. Разве в сорок первом, на Петсамской дороге?..

Расчеты МЗА спят тут же, у своих орудий. Спит и дежурный разведчик, опершись на винтовку. Надо уметь спать стоя. Не услышал даже моих шагов. За сон на посту — суровое наказание. Но мне жаль бойца — девушка. Легонько дотронулся до ее плеча. Она встрепенулась. Очень испугалась. Хотела что-то докладывать.

— Ша-а, — прошептал я. — Но не спи, Роза. Не спи. В такую белую ночь они могут прилететь.

— Спасибо вам, товарищ младший лейтенант. Не буду.

Нет, не одному мне не спится. На носу баржи под чехлом, прикрывающим неразобранный дальномер, — затаенный шепот, поцелуи.

— Вася, милый, как я тебя люблю… как люблю… Не бросай меня, родной мой, — словно моленье богу.

— Ну что ты, глупая.

У меня предательски скрипят сапоги, я недавно сшил их у дивизионного сапожника — офицерские, хромовые. Однако парочка не услышала моих шагов.

Я замер на месте, затаив дыхание. По долгу службы я должен выявить этих двоих, нарушителей приказов… А их немало, приказов на сей счет, а еще больше слов — наших, политработников.

Да мне вдруг стало стыдно и за приказы те, пусть они и подписаны самим Сталиным, и за слова свои, а сказал я их столько, что ими, наверное, можно было бы загатить все Онежское озеро. Не впервые… Нет, не впервые меня захлестнула удивительная горячая волна радости от сознания всепобеждающей, неодолимой силы любви, которая здесь, на войне, наполнена особым смыслом.

Было совестно подслушивать, интимные отношения двоих всегда тайна, и тайна эта сохранилась людьми зрелыми, честными, чистыми душой. Но я боялся испугать их скрипом своих сапог. И стоял, зачарованный. Не их поцелуями. Своими чувствами. И мыслями. Я думал о Лиде. Как никогда раньше, мне хотелось вот так же обнять ее, поцеловать… Но попробуй только. Какой шум поднял бы Тужников: комсорг занимается любовью вместо того, чтобы вести упреждающую работу по «выходу из строя» бойцов. Впервые моя воспитательная работа показалась оскорбительной. Есть в ней что-то противоречащее жизни, неодолимой силе ее и как бы помогающее… смерти… Правда, теперь «острота вопроса», как любит говорить Тужников, притупилась. Поумнели и издающие приказы, и выполняющие их. А было же вначале: стращали штрафными ротами. Вспомнился случай, который я часто вспоминаю и за который мне давно уже стыдно.

Быстро, где-то через два-три месяца после того, как в дивизионе появились первые девушки, врач выявила беременность разведчицы из НП. Не помню уже ее фамилии, осталось в памяти имя — Лиза. Никто не сомневался, что «виновник» — командир НП младший сержант Валерий Клубкович, поскольку, кроме него, на НП был еще всего один мужчина — призывник последней категории, не только в отцы годившийся этим девушкам, но и в деды. Да и подружка Лизина выдала их тайну. Но сама Лиза категорически отрицала отцовство Валерия: мол, еще дома был у нее жених. И Клубкович с необычайным упорством отказывался: приказы были суровые, а толковали мы их просто страшно. Боялся парень. Признайся он, и обошлось бы, наверное, дисциплинарным взысканием. Но упорство его всех разозлило: командира батареи, замполита, меня — был я в то время только что избран парторгом батареи. Стыдно вспоминать, как мы допрашивали и девушку, и Валерия. Лизе еще как-то простили: баба есть баба. Клубович злил больше: воспользовался своим положением командира, нашкодил как кот, да еще и не имеет мужества признать свою вину! Исключили парня из комсомола. Хорошо, что тогдашний командир дивизиона капитан Колосов оказался умнее нас. Не дал «раздувать дело», а поспешил тихо сплавить Клубковича в резервный полк; даже исключение его из комсомола не успели оформить. Лиза, вероятно, не особенно понимала разницу между резервным полком и штрафным батальоном и в день отсылки Валерия выдала себя рыданиями, чуть ли не голошеньем, как по покойнику.