Земную жизнь пройдя до половины

Я смотрю на сетку, которая оттягивает мне руку. В ней две бомбы плодовоягодного вина под названием «Солнцедар» и треснутый стакан. Игорь прав, и оттого я начинаю задираться:

«Так чего вы со мной дружите?»

«Мы и с Черкасовыми дружим. Так что?! — гудит Игорь и веско подытоживает: — Дружба — дело святое!»

— Вставай, соня, — трогает меня за плечо Витька. — Чай готов.

Но я не хочу ни чаю, ни разговоров. Мне нужно только в свою комнату, головой под подушку, и чтоб больше никогда не снились такие идиотские сны.

VII

К концу четвертого курса флёр столичной студенческой жизни сильно поблек. Теперь мне был понятен поступок Лисы три года назад. За тупой и бесконечной учебой незаметно пропала великая школьная цель — стать физиком. Изучаемые предметы не складывались в одно, в памяти оседали разрозненные куски. И зачем так, было неясно и раздражало. Разочарование — вот что случилось со мной на четвертом курсе.

Но и бросить постылый институт было нельзя. Весной того года, когда вернулись из Тургая Лиса и Толик, я как-то неожиданно выскочила замуж за однокурсника.

История с замужеством началась скандально. Сперва Игорь с Витькой, которые после зимних каникул переселились в новый корпус, закрыли меня там на ключ, предупредив, что не выпустят, пока эта дурь из меня не выветрится.

И целый день я сидела на подоконнике пятого этажа, поджав коленки, смотрела, как мой будущий муж нервно меряет асфальтовую дорожку перед корпусом, и ни о чем, собственно, не думала. Плыли по небу уже легкие предвесенние облака, мягко светило солнце, впервые настаивался в душе такой тихий, не потревоженный ничем покой.

Потом в институте меня отловила целая делегация (Толик, Лиса, Игорь), загнала на лестницу под чердаком и непреклонным голосом Толика объявила ультиматум, что если я такая дура и мне замуж невтерпеж, то выходить надо в крайнем случае за Витьку. Во-первых, он старше и уже кончает институт, а во-вторых, остается в аспирантуре.

Я ошалело хлопала ресницами и несла в ответ нечто нисколько не умнее речи Толика:

— Но я не могу. Я уже обещала.

Так меня и не уломали. И хорошо, потому что теперь существовал полуторагодовалый светленький малыш, дороже которого ничего не было у меня на всем белом свете. А ради него стоило дотерпеть институт, жить в вечном страхе из-за его болезней, подрабатывать где только придется… Да все можно было ради него. И главное — жизнь снова обрела смысл, и был этот смысл не выдуманный, как с физикой, а самый что ни на есть настоящий, не зависящий ни от чего.

Летом малыш был у моей мамы в деревне, и в сессию после каждого экзамена хоть на денечек я моталась туда. Тем более что от Москвы до нашей деревни всего-то 180 километров по Минскому шоссе. Туда я обычно добиралась автобусом «Москва-Вязьма» часа за три, обратно — попутками, что было заметно быстрей.

Стоял влажный после дождя, распаренный июнь, машины в Москву неслись в фонтанах брызг и ни одна не останавливалась. Куда они так спешили?

Наконец тормознул странный тупорылый гибрид «козла» и «волги».

— До Москвы возьмете? — закричала я в открытое окошко.

Водитель покивал, перегнулся и открыл дверцу.

Особого внимания я на него не обратила. Дядечка как дядечка, далеко за тридцать. И даже акцент, когда просил покрепче захлопнуть дверцу, не насторожил. Да мало ли прибалтов на Минском шоссе?!

Незначительный разговор завязался сам собой, но так же стремительно, как летела через солнце и дождь к Москве машина, он перекинулся на политику.

— Дикий народ у вас, плохо живете. У нас в Польше лучше, — сказал водитель.

Я не бывала в Польше, но его слова резанули по сердцу.

— Если у нас так плохо, чего ж вы к нам ездите? — огрызнулась я, чувствуя, как туго заколотилась на виске жилка.

Все было скверно. Еще на первом курсе мы давали подписку не иметь контактов с иностранцами. И сейчас не то что я боялась нарушить ее, но против души было нарушать свое слово. Можно было, конечно, согласно кивая головой, промолчать всю дорогу, но эта «пся кровь» разозлила меня, и я знала, что смолчать не смогу.

Теперь он объяснял мне, как недоразвитой, что служит в дипмиссии и ездить ему в Россию приходится по работе, а так ему несравненно приятней ездить в Германию, и далее долго и нудно расписывал, какая прекрасная страна Германия, особенно ФРГ, какой там порядок, какие замечательные люди, приятно посмотреть.

Я внимательно глянула на его лощеное, в усиках, лицо и успокоилась. Это было лицо врага, а с врагами следовало поступать соответственно.

— Что ж вы, во время войны на немцев не насмотрелись? — спросила я. — Вы ведь, наверно, помните, что вы, поляки, были для них недочеловеки. И если б не мы, дикий народ, то они б вас всех к ногтю. А вы теперь им сапоги лижете.

Поляк дернулся и надавил на газ. Березы по сторонам шоссе замелькали сливающимся черно-бело-зеленым.

Но проспорить сопливой русской девчонке поляк не мог. Его так и тянуло за язык, и все на ту же тему:

— Беретесь рассуждать, а сами цивилизованного мира не знаете. Сидите здесь, как в тюрьме. Вы — не свободные люди!